В световом году - [7]

епитрахили потертая,

ставшая серой парча.

Пристанционный за старою

узкоколейкою дом.

Бог с Авраамом и Сарою

долго беседовал в нем.

Там на далекой окраине

скоро приспеет пора

с ложечки грешных отпаивать

жертвенной кровью с утра.

Вся наша истинно царская

жизнь по углам да одрам,

а не латынь семинарская,

сосредоточилась там.

Декабрь 1992

«Вдруг вырвалось пламя из топки…»

Вдруг вырвалось пламя из топки

по местному времени в шесть.

Опять подтвердили раскопки,

что Царство Небесное есть.

И уж не оттуда ль скорее,

чем мы ожидать их могли,

вернулись со снегом на реях

с сезонных работ корабли?

…В широтах немереных — ночи,

ветрами сносимые, и

еще холодней и короче,

еще безымяннее дни,

когда из разбитой коробки

доносится хриплая весть.

И дальневосточные сопки

хранят в себе Осипа персть.

ЧЕТВЕРТОЕ ОКТЯБРЯ

Осень в зените с серым

падающим огнем.

Кольца, бульвары, скверы

нищенствуют при нем

с антиками Арбата.

Из-за Москвы-реки

слышится канонада.

Наши ли мужики,

пьяные черемисы,

псы ли в блевотине

не поделили ризы

распятой родины.

Помнится, разгоралось.

Всматриваясь в свое

пристальней, чем мечталось

прежде, небытие,

где запашок снарядов

держится посейчас,

хоть и была бы рада

тихо уйти в запас,

будто бобер над Летой

темной перед норой,

жизнь замерла на этой

страшной передовой.

Ибо грозней святыни

наши без куполов,

мы еще слижем иней

с спекшихся губ в Покров.

Может, и перекрасим

русский барак — в бардак,

выплеснув сурик наземь.

Но не забудем, как

ветру с охрипшей глоткой

вторил сушняк листвы.

Прямой наводкой,

прямой наводкой

в центре Москвы.

1993

«Окно — что аквариум с мутной…»

Окно — что аквариум с мутной

зеленою толщей воды,

где в залежь хвои беспробудной

впечатаны белок следы.

Шиповнику белому надо

держаться притом на плаву.

И катятся гранулы града

по кровельной жести в траву.

Надежна его баррикада

по сада периметру — и

шиповнику белому надо

заглядывать в сенцы твои.

Сосед, повелитель ищейки,

еще допотопный совок,

в юродской своей тюбетейке

ответил кивком на кивок,

но чудится скрытая фронда

в приподнятом ватном плече;

солдату незримого фронта,

чье званье кончалось на ч,

лишенцу партийного сана,

что нужно теперь старику?

Занюхал свои полстакана

и, словно алмаз без ограна,

лежит, затаясь, на боку.

1994

«Месяц ромашек и щавеля…»

Месяц ромашек и щавеля

возле озерной сурьмы.

Словно на родине Авеля

снова убитого мы.

Нового Авеля, легшего

рядом неведомо где,

кротко улыбку берегшего

в русой с медком бороде.

Стадо с приросшею кожею

к ребрам спасается тут.

Лютые над бездорожием

овод, слепень и паут.

Светлое небо порожнее.

Слышатся окрик и кнут.

С каждой минутой тревожнее

по воскресениям тут.

Все в этой местности пьющие

с каждым стаканом грубей.

Культи ветров загребущие

да колокольни, встающие

тихо из сонных зыбей…

1994

НИЩИЕ В ЭЛЕКТРИЧКЕ

В новорожденной пижме откосы

и в отбросах, как после крушенья.

Только-только рябины над ними

начинается плодоношенье.

У московского хмурого люда

побуревшие за лето лица,

лбы и щеки в досрочных морщинах,

но вздохнешь — начинают коситься.

В электричке открытые двери

и в глубоких порезах сиденья.

Входит тетка с двумя пацанами

и заводит свои песнопенья.

То ли беженцы, то ли пропойцы

побираться решилось семейство,

кто бы ни были, но понимаешь:

не подать им две сотни — злодейство.

…Это голос сыновний, дочерний

говорит в нас, сказителях баек,

блудных детях срединных губерний,

разом тружениц и попрошаек.

1994

«Под кровавую воду ушедшие…»

Под кровавую воду ушедшие

заливные покосы губернии.

В Сорской пустыни ждут сумасшедшие,

что омоют их слезы дочерние.

И безумец глядит в зарешеченный

лес в оконце ворот — и надеется

в заозерном краю заболоченном,

что в застиранной робе согреется.

А другого, в траве прикорнувшего,

одолело унынье досужее.

Настоящее жутче минувшего —

думать так, земляки, малодушие.

Сердце ищет, как утешения,

бескорыстно, непривередливо,

пусть неправильного решения,

только б верного и последнего!

Было ясно, теперь помрачение;

и, блестя раменами, коленами,

иван-чая стоит ополчение

в порыжевших доспехах под стенами.

1994

«За поруганной поймой Мологи…»

За поруганной поймой Мологи

надо брать с журавлями — правей.

Но замешкался вдруг по дороге

из варягов домой соловей

и тоскует, забыв о ночлеге

и колдуя — пока не исчез

над тропинкой из Вологды в греки

полумесяца свежий надрез.

Расскажи нам о каменной львице

на доспехе, надетом на храм,

о просфоре, хранимой в божнице,

как проводит борей рукавицей

по покорной копны волосам.

Но спеши, ибо скоро над топью

беззащитно разденется лес

и отделятся первые хлопья

от заранье всклубленных небес.

Но еще и до хроник ненастных

по садам не осталось сейчас

георгинов в подпалинах красных,

ослеплявших величием нас.

«Златоверхий у жилья…»

Златоверхий у жилья

в шумной клен раскачке,

где расейская своя

жизнь в трудах и спячке,

от которой вперекос

визави всего лишь

приснопамятный погост

— вот туда и клонишь.

…Приезжаю ль в город N,

занимаю нумер,

никого не жду — взамен

тех, кто жил да умер.

Убираю ль серым днем

за опавшим кленом,

вспоминаю ли с трудом

погодя об оном,

возвращается ль в окно

мой высоколобый

кот, который заодно

с космосом утробой,

— в листопадных куч

дыму смыты все границы.

И скрипят, скрипят в дому

ночью половицы.

«Шавки у свалки…»

Шавки у свалки

голодны, жалки,

их пожалей,