В световом году - [5]

когда в грудь матери вонзает

клинок Орест?

Зовет и стонет Клитемнестра,

стенает и скулит.

А на обломках алебастра

безмолвствует Пилад.

Он словно поглощает звуки

Электре вопреки.

Орест в потоке моет руки.

Вы дети и враги

на плоскогорьях ойкумены,

где зной еще темней

и столько пышной рыжей пены

в отстойниках камней.

«Помнишь — вроде котлована…»

Помнишь — вроде котлована

капище в грозу,

в память Максимилиана

первую слезу…

Максимилиан Волошин,

киммерийский жрец,

сердоликовых горошин

любодей-истец.

Впрямь с мешком из-под картошки

схож его хитон,

по вискам волос сережки

треплет аквилон.

Гость, которого не ждали,

вновь пришел на свет

откопать своих сандалий

архаичный след.

Ту находку на сыпучей

тропке в свой черед

заждались в разбухшей туче

тонны пленных вод.

…………………………..

Ели крабов, крыли власти,

по лбу шла тесьма.

За столом кипели страсти

странные весьма.

На любительском спектакле

бесконечном том

как не спутать было паклю

с золотым руном?

И никто не знал, совея

от избытка муз:

Феодосия — Вандея,

столп — а не искус.

У ЭВКСИНСКОГО ПОНТА [1]

Тут и Феодосия-голубка

гулит соль из прибережных чаш,

и на ощупь твердая Алупка,

и предатель родины Сиваш.

I

Весь воспаряющий над Черноморьем Крым

в заплатах дымчато-лиловых:

и дамы смуглые, берущие калым

с любовников бритоголовых,

и честно пашущий кораблик вдалеке,

уподоблённый блесткой точке,

где мака дикого на черепе-скале

оранжевые лоскуточки,

и камни пегие, подобно тушкам птиц,

и пляж с пьянчугой-красноярцем,

и пышный сосен мех, длиннее игл и спиц

— над белой осыпью и кварцем.

Здесь снова испытать улыбчивый испуг

на циклопической ступени

тропой сыпучею — стопа в стопу

придут однажды наши тени.

II

Испарения ирисов, роз

и мираж аюдагского мыса.

Ливадийский бочоночный воск

опечатал врата Парадиза.

И от йодистой знойной воды

манит тенью татарская арка.

Как обветрились у бороды

и в подглазьях морщины монарха.

Заломил, задробил соловей,

заглушая зазывное: «Ники!»

— относимое ветром левей

всей социалистической клики.

…Не задаром дарует Господь:

и на кортике крабью чеканку,

и лозу, и любезную плоть,

и у белого мола стоянку,

и грузинской дороги пенал,

и казачью Украйну воловью,

и Тобольск, и свинцовый Урал

с голубою емелькиной кровью.

Ill

В цепких объятьях глициний

спит ливадийский дворец.

Особи лавров и пиний

возле татарских крылец

словно забыли с владельцем

свой погребальный союз.

Лишь студенистые тельца

прямо на гальку медуз

понта Эвксинского качка

бросила в йодистый зной.

Это темна, как болячка

на локотке у родной,

роза в скорлупчатой чаще,

стриженной по окоем…

И августейшее — слаще

в смертном обличье своем.

IV

Пенистый малахит

в скальной оправе понта

больно глаза слепит

вспышками горизонта.

Перебегая в тень,

стала от зноя слаще

вянущая сирень

в дикой приморской чаще,

что от татарских дуг

сонных манила новью

и — обернулась вдруг

белогвардейской кровью.

Конские черепа

скал высоки, отвесны.

В осыпь ведет тропа

прямо по краю бездны.

Грубый хитон, хитрец,

было надел Волошин,

сей любодей-истец

гладких морских горошин.

Но всё равно слыхать

бойню Чрезвычайки.

И перестав скучать,

падали алчут чайки.

V

В новосветской хибарке, дотоль

нежилой еще в этом сезоне,

под дождем, барабанящим в толь,

с паучком-паникером в ладони…

Сосен пушистых стая

сгрудилась над отвесной

— свечи в ветвях качая,

тайно манящей бездной.

Что если прыгнув сходу,

плавно на камни ляжешь,

перемогнув природу…

Что мне на это скажешь

ты, заслонясь враждою

к Новому Свету — раю?

Что за моей спиною

мне припасли, не знаю:

пайку ли на затравку

с проводкой на заборе,

или в ночи удавку,

или иное море…

Жертвенное нетленно.

Вещее многогласно.

Гибельное мгновенно,

ласково, безопасно.

VI

Милая по руке

хлоп! — как когда б отравлено.

За полдень в погребке

много чего оставлено.

Большому кургану сродни Митридат.

Коптится и вялится Керчь.

Товарок её контрабандный наряд

и ныне способен зажечь.

А там — за проливом — невестится в рань,

вечор золотисто-грязна

над тускло-бутылочной гладью Тамань,

притон, арсенал и казна.

А Кафа бела на зеленой горе,

где тёмен изменчивый понт

иль дымно-прозрачен, когда на заре

зазывно открыт горизонт.

Не думай, что это бесплотный мираж

забрезжил сквозь ветхую ткань:

из волн поднимается после пропаж

державная Тьмутаракань!

«Где чайки, идя с виража…»

Где чайки, идя с виража

в пике, прожорливы,

за радужной пленкой лежат —

мечта государей — проливы.

Но возле полуденных стран

нас, словно куницу в капкане,

с опорой на флот англикан

смогли запереть басурмане.

Эгейская пресная соль

под небом закатным.

Еще, дорогая, дозволь

побаловать нёбо мускатным.

На линии береговой

напротив владений султана,

быть может, мы тоже с тобой

частицы имперского плана.

Но, Господи, где тот генштаб,

его не свернувший доныне,

чтоб мысленно мог я хотя б

прижаться губами к святыне!

Дай жаждущей рыбиной быть,

чье брюхо жемчужине радо,

и тысячелетие плыть

и плыть до ворот Цареграда.

ВИЗАНТИЯ

1

Не по тулову вазы бежит голенастый

ободряемый гончими мим.

Просто волны смывают с уже безучастной

Византии оливковый грим.

Ту, которую исподволь Отче приблизил,

на глазах от души покарал.

И блазнит язычками коралловой слизи

         у подножия скал

поджимающий крылья могильник эриний,

         по-над толщей морской

донимавших хвою Константиновых пиний

и елениных кедров тоской.