В световом году - [8]

вихорь над креном

пахнущих тленом

валких полей.

…В поле былинку,

в милой слабинку,

лунный прогал,

то бишь глубинку

в небе с овчинку

— долго искал.

1995

«Вчера мы встретились с тобой…»

Вчера мы встретились с тобой,

и ты жестоко попрекала

и воздух темно-голубой

разгоряченным ртом глотала.

Потом, схватясь за парапет,

вдруг попросила сигарету.

Да я и сам без сигарет

и вовсе не готов к ответу.

Там ветер на глазах у нас

растрачивал в верхах кленовых

немалый золотой запас

в Нескучном и на Воробьевых…

Да если б кто и предсказал,

мы не поверили бы сами,

сколь непреодолимо мал зазор

меж нашими губами.

Сбегали вниз под пленкой льда

тропинки с заржавевшей стружкой…

И настоящая вражда

в зрачке мелькнула рысьей дужкой.

«Озолотились всерьез…»

Озолотились всерьез

в свалках откосы,

копны ракит и берез

пряди и лозы.

Некогда, впрямь молодым,

нам обходились в копейки

к приискам тем золотым

ведшие узкоколейки.

Красным царькам вопреки

были тогда еще живы

сверстники и смельчаки

те, что потом, торопливо

опережая, легли

в узкие, тесные гнезда

из-за нехватки земли

на отдаленных погостах…

Дождь непрестанный до слез

то барабанит, то бает.

Только ленивый берез

осенью не обирает

— около лавки свечной

с бойкой торговлей воскресной

или излуки речной,

враз ключевой и болезной.

…Но на родные места

с тусклым осенним узорцем

глядя и глядя

                           с креста

под остывающим солнцем,

как поступающим в скит

трудницам простоволосым,

Сын унывать не велит

копнам прибрежных ракит,

стаям рябин и березам.

1995

«От посадских высот — до двора…»

От посадских высот — до двора,

где к веревкам белье примерзает

и кленового праха гора,

наступает такая пора,

за границей какой не бывает.

В эти зябкие утра слышней

с колоколен зазывные звоны

и с железнодорожных путей

лязг, когда расцепляют вагоны.

Из источника лаврского тут

 богомольцы в кирзе и ватине

с кротким тщанием пьют

и — идут

приложиться к святыне.

Над жнивьем радонежских лугов

и оврагов обвал облаков.

А еще за четыре версты

скит, ковчег богомольных усилий.

Это там — и над ними кресты

потемнели, крепки и просты —

спят рабы Константин и Василий[3].

«От лап раскаленного клена во мраке…»

От лап раскаленного клена во мраке

                червоннее Русь.

От жизни во чреве её, что в бараке,

                не переметнусь.

Её берега особливей и ближе,

                колючей жнивье.

Работая веслами тише и тише,

                я слышу её.

О как в нищете ты, родная, упряма.

                Но зримей всего

на месте снесенного бесами храма

                я вижу его.

И там, где, пожалуй что, кровью залейся

                невинной зазря,

становится жалко и красноармейца,

                не только царя.

Всё самое страшное, самое злое

                еще впереди.

Ведь глядя в грядущее, видишь былое,

                а шепчешь: гряди!

Вмещает и даль с васильками и рожью,

                и рощу с пыльцой позолот

тот — с самою кроткою Матерью Божьей

                родительский тусклый киот.

ПОЛУСТАНОК

Илье

1

Мир лет сто одинаков

пристанционный — и

в хижинах и бараках

рано зажглись огни.

Также ползет, морщинясь,

с крыш снеговой покров;

тот же идет, волынясь,

зов из иных миров.

Поводья в алмазной саже

натянутые туда,

где жизнь по губам помажет.

Махровая лебеда

лепится к стеклам,

травы

изморози звенят,

если идут составы

встречные и подряд.

Словно в необозримом

поле у Городни

Третьего Рейха с Римом

Третьим грядут бои:

сшибка оккультной рати

с заповедью в груди

бьющейся: «Бога ради,

только не навреди».

Больше гадать не буду,

ибо ответ один:

просто сдают посуду

после сороковин

праведные потомки,

зарясь на снегирей.

…Надо б звезде соломки

тут подстелить скорей,

чтобы не больно падать

было её сюда

пеплу — со снегопадом

смешанному всегда.

2

Чтобы могли глаза

видеть всё честь по чести,

надо отъехать за

Вологду верст на двести.

Там садовод-мороз

с каждой верстой прилежней;

каждый барак зарос

флорою жизни прежней.

Сообразят дружки,

и проберут до дрожи

пьяные матюжки

устюжской молодежи;

и при налимье звезд

хмурит смиренно лобик,

ибо подсчет не прост,

виды видавший бобик.

…Затемно пестик тронь

тут рукомойника —

так же суха ладонь,

как у покойника.

Словно через фрамугу —

умершему за пять

лет перед этим — другу

стало, что мне сказать:

будто в урочный час

за морем хвойных копий

не постоял за нас

грешных святой Прокопий.

Только возьмется за

сердце тоска такая,

тут и проклюнутся

первая жизнь… вторая…

С кровом им помогли

прошлых веков времянки,

неоприходованной земли

сонные полустанки.

3

На старом фронтонце убогом

вокзала заметно едва

название места: Берлога,

хоть значится Коноша-2.

Как будто тут, в скрюченных клеммах

цигарок раздув огоньки,

прошли с пентаграммой на шлемах

на мокрое дело ваньки.

И с веток снесенное

хрипло

шумит вразнобой воронье:

погибла Россия, погибла.

А всё остальное — вранье.

Плеяда любезных державе

багровых и синих огней

блестит в темноте — над ужами

сужающихся путей.

…Но если минуту, не дольше,

стоит тут состав испокон,

с три Франции, если не больше,

до Коноши-3 перегон,

считайте, что сослепу, спьяну

прибившись к чужому огню,

отстану, останусь, отстану,

отстану и не догоню.

Чтоб жизнь мельтешить перестала,

последние сроки дробя,

довольно тянуть одеяло

пространства опять на себя.

1996

ЗИМОВЬЕ

Е.М.

Твой голос с хрипотцой от курева