В сумрачном лесу - [57]

К приезду Пуа в 1921 году Кафка был уже очень болен. В интервью, которое она дала ничего не понимающему биографу, нашедшему ее шестьюдесятью годами позже, она описывала мучительные приступы кашля, которые прерывали их занятия, и огромные темные глаза Кафки, умолявшие ее продолжать, позволить ему выучить еще одно слово, потом еще одно. К концу занятий Кафка добился такого успеха, что они смогли вместе прочитать часть романа Бреннера. Однако в своей статье в «Таймс» биограф Кафки также отмечает, что после того, как Пуа Бен-Товим бросила изучать математику и переехала в Германию, а Кафка последовал за ней, поселившись рядом с летним лагерем для еврейских детей, где она работала, она внезапно уехала и больше никогда с ним не встречалась. Среди гор воспоминаний, появившихся по следам посмертной славы Кафки, большая часть или не отличается точностью, или написана лицами, не вызывающими доверия, но среди них нет ни одного слова, написанного Пуа Бен-Товим, отмечает биограф. И когда он наконец нашел ее в Иерусалиме и она любезно пригласила его в свою заставленную книгами квартиру, она объяснила свое отстранение очень просто: Кафка метался, как тонущий, и готов был уцепиться за любого, кто подойдет достаточно близко, чтобы за него можно было схватиться. А у нее была своя жизнь, и не было ни желания, ни сил нянчить очень больного человека на двадцать лет ее старше, даже если бы она тогда знала то, что знает о нем теперь. Иными словами, она продемонстрировала великолепную уравновешенность, сказал Фридман. Она нашла убедительный ответ и окончательно успокоила любопытство биографа. А теперь она умерла, и больше мы не можем ни о чем спросить Пуа Бен-Товим.

Но если бы не она – и прежде всего, если бы не Хуго Бергманн, – конец наступил бы именно так, как его представлял себе Кафка. Как Кафка себе представлял, повторил Фридман, и как позднее обо всем этом рассказал Брод: истощенное тело опускают в землю, многократно отрепетированная сцена смерти окончательно и неотменимо сыграна, писатель, написавший одну из самых западающих в память и незабываемых историй превращения, покинул этот мир, сам так и не преобразившись. На самом деле так не случилось только благодаря тайному кружку, который возглавил Бергманн. Кроме Пуа и Макса Брода он включал Залмана Шокена, без которого были бы финансово невозможны ни переезд в Палестину, ни последующие десятилетия жизни Кафки здесь, в Израиле. Вам наверняка знакомо имя Шокена по издательству, которое впоследствии опубликовало все произведения Кафки в Германии, а потом в Америке. Когда Бергманн обратился к нему летом 1923 года, он все еще был просто богатым владельцем сети универмагов в Германии. Но Шокен также основал совместно с Бубером ежемесячник движения культурных сионистов «Дер Юде», который напечатал два рассказа Кафки. А еще он стал известен как покровитель еврейской литературы – к тому времени он больше десяти лет в одиночку финансово поддерживал Агнона. Так что Бергманн ему написал, сказал мне Фридман, и осенью 1922 года[15] Брод поехал в Берлин, чтобы познакомиться с Шокеном лично и обсудить положение Кафки.

Позднее вся слава спасителя Кафки досталась Броду. Если о Хуго Бергманне и помнят, то как о первом ректоре Еврейского университета и профессоре философии, который писал о трансцендентальности. В отличие от Брода, Бергманн никогда не стремился к признанию своей роли в спасении Кафки. Напротив, сказал Фридман, он готов был служить козлом отпущения, эгоистичным злодеем в противоположность великодушному герою Броду. Согласно истории, рассказанной Бродом, серьезные планы эмиграции в Палестину в октябре 1923 года Кафка строил при активной поддержке Бергманна. Он должен был поехать туда с женой Бергманна и остановиться в Иерусалиме у них дома, пока не выздоровеет и не освоится. Но когда время отъезда стало приближаться, Бергманн вроде бы передумал. Испугавшись, что Кафка заразит его детей туберкулезом и что его жене слишком трудно будет заботиться о больном человеке, он отменил свое приглашение. Ни у кого не вызвала вопросов вероятность такого внезапного и бездушного поступка со стороны человека, который больше двадцати лет был одним из ближайших друзей Кафки, – Фридман предположил, что к тому времени Холокост заставил всех привыкнуть к множеству историй о том, как люди отказывали в убежище даже самым близким, лишь бы не подвергнуть себя риску. Но правда состоит в том, что без Хуго Бергманна Кафка никогда не добрался бы до Палестины, он принял бы свой приговор и не сбежал от тирании отца, не выбрался бы из Европы, где, если бы он не умер от туберкулеза, его впоследствии убили бы нацисты так же, как убили трех его сестер. В 1974 году Бергманну вручили премию Израиля за «особый вклад в развитие общества и Государства Израиль», сказал мне Фридман. Но только очень маленькая группа людей знала масштаб этого особого вклада.

К 1924 году в Праге остался только Макс Брод. Поэтому только он мог в действительности унаследовать рукописи Кафки после его смерти и взять на себя контроль за их судьбой, начиная, предположительно, с невыполнения последней просьбы Кафки сжечь их все. А поскольку Брод был писателем и ему надо было отодвинуть от этого сюжета всех остальных, он стал также хранителем кафкианской легенды. Однако легенды еще не существовало, а Кафку почти никто не знал, и Брод стал ее единственным автором. Позднее Брод напишет, что непосредственно после смерти друга он был слишком опустошен, чтобы начать работать над его биографией. Кроме того, слишком много сил требовалось, чтобы разобрать все бумаги Кафки, составить библиографию и подготовить рукописи к публикации. Так что вместо биографии Брод написал то, что назвал «eine lebendige Dichtung» – живое литературное творение, – роман с ключом, в котором он предложил первую версию портрета святого мученика, на которой с тех пор основано каждое описание Кафки.