В сумрачном лесу - [56]

Но все же, сказал Фридман и поднял толстый палец, по-настоящему понять, почему Кафке понадобилось умереть, чтобы сюда приехать, почему он готов был ради этого всем пожертвовать, можно, только поняв ключевой момент. И вот в чем он состоит: его воображение вдохновлялось отнюдь не потенциальной реальностью Израиля. Вдохновлялся Кафка, напротив, его нереальностью.

Тут Фридман помедлил, глядя на меня водянистыми серыми глазами. Мне опять показалось, что он в раздумьях, что суд присяжных еще не вынес вердикт на мой счет, хотя, казалось бы, для этого уже было слишком поздно, раз мы оказались тут, за столом, друг напротив друга, с чемоданом Кафки в багажнике и его тайной, высказанной в открытую.

Фридман спросил, помню ли я самое первое письмо, которое Кафка написал Фелиции. Но он написал Фелиции около восьмисот писем. Нет, сказала я, первое не помню. Ну, они познакомились за несколько недель до этого, объяснил Фридман, и в продолжение знакомства Кафка напомнил ей, что она обещала поехать с ним в Палестину. В каком-то смысле их взаимоотношения начались с этой фантазии, и можно сказать, добавил Фридман, что все пять лет они в этом же духе и продолжались, потому что какой-то частью себя Кафка наверняка всегда знал, что не сможет или не станет на ней жениться. Когда эпистолярные отношения между ними установились и Фелиция извинилась, что недостаточно быстро отвечает, Кафка сказал, что ей не нужно себя винить, она просто не знает, куда или даже кому писать, потому что его невозможно найти. Он никогда по-настоящему не жил; он ощущал, что существует только в нереальности литературы, так что в этом мире адреса у него не было. «Вы понимаете?» – спросил Фридман с напором. В каком-то смысле Палестина была единственным настолько же нереальным местом, как литература, потому что когда-то ее изобрела литература и потому что ей все еще предстояло быть изобретенной. Так что если у Кафки и была духовная родина, место, где он мог действительно жить, эта родина могла быть только тут.

Фантазия об отношениях с Фелицией, возможно, и началась с фантазии о жизни в Палестине, продолжил Фридман, но вот жизнь в Палестине Кафка воображать так и не перестал. С годами эта фантазия просто меняла форму. Он представлял, как занимается физическим трудом в кибуце, питаясь только хлебом, водой и финиками. Он даже написал манифест для подобного поселения – «Рабочие без владений», где описывал рабочий день продолжительностью не более шести часов, личное имущество, включавшее только книги и одежду, и полное отсутствие юристов и судов, поскольку личные взаимоотношения будут основываться исключительно на доверии. Позже, когда Хуго Бергманн совершил алию и стал директором Еврейской национальной библиотеки в Иерусалиме, Кафка представлял, как в уголке библиотеки у него будет небольшая скамья переплетчика, где его оставят в покое среди старых книг и запаха клея.

Но прекраснее всего была, по мнению Фридмана, последняя фантазия Кафки, которую тот развивал весь последний год перед своей смертью в Европе, – возможно, потому, сказал Фридман, что она была самой кафкианской. В тот последний год он встретил и полюбил Дору Диамант, дочь хасидского раввина, которая разделяла мечту Кафки об эмиграции в Палестину. Они решили, что откроют в Тель-Авиве ресторан, где Дора станет готовить, а Кафка будет официантом. Он все чаще и чаще говорил об этой мечте, особенно своей молодой учительнице иврита Пуа Бен-Товим, которая много лет спустя отметила, что Дора не умела готовить, а из Кафки вышел бы ужасный официант, но при этом в те годы в Тель-Авиве полно было ресторанов, которые держали точно такие же парочки, и в этом смысле сюрреалистичная фантазия Кафки оказалась реальнее, чем можно подумать. «Вы только представьте, – сказал Фридман с усмешкой, – деревянные столы, на стене как бы в насмешку висит выцветший плакат с Пражским замком, под стеклянным колпаком на прилавке сладкий пирог. И официант в короткой темной куртке, с черными волосами, выступающими треугольником надо лбом, с легкой лукавой усмешкой прихлопывает муху».

Понизив голос, чтобы его не услышали потомки Кафки, вытирающие стаканы возле эспрессо-машины, Фридман сказал мне, что лет тридцать назад один из биографов Кафки нашел в Иерусалиме Пуа Бен-Товим и опубликовал интервью с ней в «Нью-Йорк таймс». Ей тогда было под восемьдесят, ее уже звали доктор Пуа Менчель, и, если читать между строк, из этой статьи можно понять, как работала кафкианская дым-машина – так назвал ее Фридман. Запустил эту машину Брод, но она не могла бы сработать без Бергманна и Пуа, оба они сыграли ключевую роль в том, чтобы тайно привезти Кафку в Палестину. В восемнадцать лет Пуа устроилась на работу в библиотеку Бергманна; считается, Бергманн заметил, что она слишком хорошо подготовлена для этой работы, и послал ее в Прагу изучать математику, и даже устроил так, чтобы она поселилась у его родителей. Вот последнее, как сказал Фридман, вызывает вопросы. Или вызвало бы, если бы кому-то пришло в голову усомниться в официальной биографии, согласно которой Бергманн отправил Пуа в Прагу не в качестве гонца, не затем, чтобы начать работу над тайным планом, постепенно обретавшим форму, а просто по доброте душевной, а уже потом состоялось ее знакомство с Кафкой, и Пуа начала дважды в неделю давать Кафке частные уроки иврита.