В стране полумесяца - [4]

И в продолжение всей дороги мы всё время даём взятки. Мы должны пройти через таможенную заставу. Здесь ужаснейшая давка и обшаривание сундуков и чемоданов. Так как меня сопровождает дама[7], то для нас лично дверка любезно открывается, но вещи наши остаются. Нам предлагают сесть, — мы садимся и ждём. Наконец является служитель с вещами. Их очень много, некоторые из них громоздки и тяжелы, между прочим несколько вещёй из Персии, ковры. Но служащий из гостиницы знаком со всеми таможенным чиновниками; он даёт им взятки всем поголовно, не крупными монетами, а понемножку каждому.

Это идёт у него весело и гладко. Мы не открываем ни одного сундука и не развязываем ни одного узла.

В карете человек этот объясняет нам всю эту механику. Он предпочитает этот способ прохождения через таможню открытому, который отнимает массу времени и сопряжён с массой хлопот. Он обыкновенно просто спрашивает чиновников: «Я вам дал что-нибудь?». Если ответ гласит: «Нет», то он говорит: «Так, пожалуйста! Как это я мог забыть вас!». Так он и расплачивается.

Мы едем в гостиницу.

II. Кофейня и мечеть

Так рано, что ещё темно, а собаки на улице уже разбудили нас, и мы не можем больше уснуть. Мы высовываемся в открытые окна и ждём. Жизнь уже начинает пульсировать в городе. Оборванцы, лежавшие на скамейках вдоль парка, шевелятся, потягиваются, подымаются. Водоносы и торговцы овощами уже действуют. Кофейни открываются. По мере того, как рассветает, мы различаем пальмовые и кипарисовые рощи. Бледный отсвет на холме Пера[8] вдруг становится сверкающим, — и вот солнце уже над городскими минаретами, солнце и над Золотым Рогом.

Яркая радость пронизывает нас до самой глубины. Всё, что дремало и спало в душе долгой ночью, теперь сразу проснулось. Невозможно дольше оставаться под крышей: гостиница такая большая и не простая, а европейская. Мы знаем, что можно подойти к двери и электрическим звонком вызвать лакея во фраке, но мы не пользуемся этим, а предпочитаем взять назад свои, ещё нечищеные, башмаки и надеваем их. Мы не можем показаться в общей столовой в таком виде, ах, нет: там так много американцев и американок в шелку и золоте, там расхаживают англичане в лакированной обуви, — лучше поискать себе где-нибудь пропитания. Ведь есть же какая-нибудь лавочка, закусочная, какое-нибудь место на рынке, где люди достают себе что-нибудь съедобное.

Улицы быстро наполняются. После прогулки по парку нам кажется, что весь город уже на ногах. Собаки, собаки повсюду; улицы кишат собаками: жёлтые псы, ублюдки. Они так голодны, что взвизгивают, кидаются, грызут друг друга, как волки. И в этой сутолоке бродят лошади, ослы, верблюды и все племена Востока.

Мы входим в лавку, в которой только три стены; четвёртой, обращённой к улице, нет вовсе. Здесь, вдоль стен, на мягких, обитых яркими материями скамьях сидят люди в тюрбанах и люди в чалмах. Они поджали ноги под себя на подушки и пьют кофе и курят. Здесь очень уютно. Многочисленные блестящие медные кастрюли, по-видимому, заключают в себе много вкусного. Сами прислужники ходят тут же и попыхивают папиросами. Так как меня сопровождает дама, то нам указывают место в наилучшем углу, какой остался свободным.

Мы вошли в кофейню, а потому спрашиваем кофе. Никто не выражает удивления по поводу нашего появления, хотя, быть может, в первый раз этот порог переступила женщина. Гости словно сговорились не глядеть на нас. Восточный человек считает ниже своего достоинства обнаружить любопытство. Ми сиживали во многих лавочках на Востоке, где нас угощали кофе и папиросами, и только тогда, когда мы уходили, покончив с делом, хозяин обыкновенно спрашивал: «Откуда вы и куда едете?» — так мало ему было дела до нас.

Кофе подают нам в малюсеньких чашечках, он крепок, как дёготь. Мы делаем так же, как и другие: перед каждым глотком мы предварительно встряхиваем чашку, чтобы гуща попадала в рот. Потом мы опять делаем, как другие: мы слегка опрокидываемся навзничь и уставляемся глазами в потолок, потому что мы пьём мокко[9], — божественный напиток. Мы должны признаться друг другу, что никогда раньше не пивали подобного кофе. Только он слишком сладок для нас. Нельзя ли нам получить его без сахара? Мы подаём знак слуге, но он нас не понимает. «Sans sucre!»[10] — говорим мы. У другой стены сидит турок, который говорит несколько чуть слышных слов слуге: оказывается, что он нас понял. Слуга приносит кофе без сахара. Я встаю и кланяюсь турку, благодаря его; он также кланяется, но не вставая, потом он уже не обращает на нас больше никакого внимания. В сущности, это и есть самая избранная точка зрения; если бы и он встал и поклонился, это было бы безвкусием. И какое ему дело до туристов? Мы — европейцы, мы — варвары, что ему до нас?

Слуга вопросительно смотрит на меня, держа наргиле[11] в руках. Да, я киваю утвердительно и протягиваю руку. Слуга приготовляет всё что нужно, зажигает наргиле раскалённым углём и подаёт мне курево. Мундштук у этой трубки слишком толст, чтобы держать его в зубах, его нужно только брать в губы. И я курю. Но я уже курил по-турецки как в Лондоне, так и в Париже, так что это не совсем ново для меня. Я отдаю трубку, которая мне не очень-то нравится, и закуриваю сигару.