В стране полумесяца - [2]

Я спускаюсь вниз. Японец опять сидит и пишет письма. Он занимался этим всю дорогу. Он приготовил целую пачку писем, которые пошлёт домой из Константинополя.

Пишет он с величайшей лёгкостью, ему ни почём наделать целую массу этих удивительных японских иероглифов, имеющих вид следов от птичьих лапок.

— Дайте-ка мне прочесть, что вы написали, — говорю я.

— Пожалуйста! — отвечает он с улыбкой и бросает мне все свои письма. — Кстати, скажите мне, годится ли написать вот этот иероглиф? Я пишу нашему министру торговли.

— Ну, конечно, — отвечаю я, — пусть себе стоит. У него прямо блестящий вид. Полезнейшая штука — такой иероглиф.

— Он означает глупость, — поясняет он.

Тогда я призадумываюсь. Я могу лишить этого человека стипендии, вся судьба его в моих руках, и я должен пользоваться своей огромнейшей властью осмотрительно. Наконец я решаюсь спасти его одним росчерком пера, я беру перо у него из рук и зачёркиваю иероглиф.

— Ах! — вскрикивает японец и вскакивает с места. — Вы вычеркнули не тот иероглиф!

Потом он садится и прилежно переписывает своё письмо сызнова. Я со своей стороны хочу показать не меньше усердия, а потому сажусь и жду, пока он кончит. Я знаю, что, как только ему удаётся как-нибудь выбрать время, он охотно болтает со мной. Он полон жизни, когда начинает расспрашивать кого-нибудь о чём бы то ни было. Между прочим, рассказывает также и он о своей родине: нет страны на свете, которая в состоянии будет сравняться с Японией, когда она разовьётся. Он женат, и у него есть ребёнок. Через год он опять будет дома, а теперь ему надо объехать Константинополь, малоазиатские города и Дамаск. Он хорошо владеет английским языком и говорит забавные вещи не без соли.

В нём есть что-то деланное. Это деморализованный восточный человек. Европейское платье как будто слишком обширно для него, или сам он слишком мал для него. Ему так хочется учиться, «развиваться».

— А как у вас в Японии делается то-то и то-то? — спрашиваю я иногда.

— У нас? в Японии? Совершенно так же, как у вас, — отвечает он. — Зачем стали бы мы делать иначе? Мы развиваемся. Уж давным-давно прошло время, когда мы это делали по-японски.

Для него всё дело в том, чтобы развиваться по-европейски, подражательно. И нет вещи, которой ему трудно было бы научиться, уж такой ловкий он человек.

В Англии его учили, что салфетку не следует засовывать под подбородок, как это делается в Швеции, а нужно только раскладывать её на коленях. Ну что ж, пусть будет так! Но каким образом защитить тогда белую грудь сорочки? Вот, например, суп — жидкость, с которой чертовски трудно справляться посредством ложки; и однако же никто из прочих пассажиров не пьёт его прямо с тарелки. Что же он делает? Он просто раскладывает на груди сорочки свой носовой платок.

Ему жалко турка, которому он должен будет служить в продолжение этого года. Турок так отстал; ну, не странно ли, что турок не хочет учиться?

Я упомянул о Китае. Тогда он принимает совсем удручённый вид и качает головой. Китай ещё не впитал в себя никакой цивилизации ни от Европы, ни от Америки. У обоих у нас выступают на глаза слёзы сожаления о Китае.

— Знаете ли, — говорит он, — я думаю, Китай никогда не цивилизуется.

Мне эти слова кажутся уж слишком жестокими, и я заклинаю его не терять последней надежды. Дайте только немножко поработать миссионерам; ещё время не упущено; необходимо только действовать осмотрительно.

— Страна эта разлагается, — возражает он. — Я бывал там. Мы, японцы, стараемся научить их по мере возможности, но ученики и так довольны собой. Верите ли? Во всём Китае вы почти ни одной фабричной трубы не увидите. А в глубине страны они разводят свой рис и свой чай всё тем же допотопным способом, как и две тысячи лет назад.

— Как же именно это делается? Расскажите мне немножко.

— Мне не хочется и говорить об этом. Вот хоть такая вещь, как заборы: они и до сих пор не обносят своих участков заборами.

— Как же они без этого обходятся?

— Каждый просто входит в соглашение с соседом относительно границ своего владения.

Тогда я принуждён сдаться и говорю:

— Боже нас сохрани от такого положения! Но я встречал многих китайцев в Сан-Франциско, где они стирали мне бельё. Мысль о том, что Тянь Синг и Чинг Чанг так-таки и погибнут, как собаки, для меня прямо невыносима. У них такие добродушные глаза, такие великолепные косы!

— Великолепные косы, вы говорите? Ха-ха-ха! И ничего лучшего вы не можете сказать о ваших китайцах? У себя мы изгнали косы. К чему нам этот устарелый обычай!

— Ну, да они зато и понаучились кой-чему там у янки, — говорю я о своих друзьях, чтобы немножко поднять, а не уронить их, — они-таки надували меня частенько при стирке.

Утром мы проснулись, когда подняли якорь. Шесть часов. Утро ясное.

Наверху, в крепости видим мы солдат и офицеров, собирающихся группами и болтающих между собой, затем они начинают ученье. А мы продолжаем скользить по Босфору.

По мере того, как мы подвигаемся вперёд, по обе стороны попадаются нам навстречу всё новые и новые городки, между которыми всего несколько минут расстояния. Это, в сущности, один непрерывный город. Мы видим всё, что происходит на берегу, так это близко, и всё, что мы видим, совершенно отлично от того, что мы себе представляли. В Турции ли мы? Тридцать лет читал я о такой стране на берегах Босфора, доведённой безбожными султанами до края бездны. А эти маленькие городки лежат в цветниках и виноградниках. Навстречу нам, сплошь, так и сверкают цветники красных роз. Мы плывём словно в сказке.