В стране полумесяца - [6]

Мы ворчим и раздражаемся на своего проводника, но отделаться от него мы не можем. Он говорит, что оставаться при нас его обязанность. После этого мы убеждаемся, что он во всяком случае подаст нам счёт, — будем ли мы пользоваться его услугами или нет.

Он ведёт нас на башню Галаты[14], откуда мы видим город с высоты птичьего полёта. Проводник начинает пояснять нам:

— Ladies and Gentlemen![15] — говорит он, хотя нас всего по одному экземпляру от каждого пола. — Вот Пера, там Галата, там Стамбул, а там Скутари.

Мы перебиваем его и просим пощады. Он никогда не имел дела с путешественниками, так мало интересующимися чем бы то ни было. Но когда мы спускаемся на улицу, он настойчиво продолжает выполнять свою роль проводника и, указывая вперёд, говорит:

— К Софийской мечети![16]

И мы следуем за ним.

Перед входом в мечеть нам дают надеть поверх башмаков туфли, чтобы мы не ступали по священному полу своими нечестивыми подошвами. Мы едва можем двигаться в этой обуви, но всё-таки идём. Это огромное здание, но так как мы уже раньше видали громадные купола и соборы, то нас поражают главным образом не размеры, а тяжесть и величавость архитектуры. Всё производит впечатление массивное и давящее. Там-сям наверху под сводами лежат подвешенные на канатах люди, реставрирующие потолок, и эти люди кажутся маленькими, как дети, так они далеко; но в этом храме нет стройных колонн и арок, а потому, по первому впечатлению, он кажется нам низким.

Все изображения креста всюду тщательно стёрты в этой церкви, которая когда-то была христианской. На стенах теперь начертаны изречения из Корана. Имя Абдул-Хамида изображено золотом по голубому фону. Никакого рода роскоши незаметно, повсюду на стенах преобладает серый цвет, только потом, присмотревшись, мы заметили, что на стенах мозаика. Тут и там попадаются галереи, открытые для мужчин, но недоступные для женщин, — эти помещения предназначены для султана с его гаремом. Когда мы подходим к знаменитому оттиску пальца пророка на столбе, проводник собирается начать свои объяснения. Мы вынуждены быть грубиянами и, чтобы он замолчал, говорим ему, что эта история, наверняка, известна нам так же хорошо, как и ему. Этот чудеснейший проводник мучит нас тем, что говорит очень громко, а тут по углам кое-где сидит народ, которому он, наверно, этим мешает.

— Тише, драгоман! Скажите лучше нам в двух словах, что это за люди сидят там?

— Это студенты богословия.

Мы подходим поближе и присматриваемся к ним. Они босы и худы, имеют утомлённый вид; они разбирают манускрипты. Перед ними лежат книги, они сидят и заучивают что-то наизусть. Это юноши, посвятившие себя служению пророку. Несмотря на то, что наш проводник говорил громко, никто из студентов не поднял глаз, ни один. «Вот это так хорошо!» — думаем мы. Из такого материала действительно могут выйти прекрасные, сильные фанатизмом проповедники, которые не станут лицемерить и вступать в сделки с совестью и лукавить. У христиан обстоит дело так, что священники должны приноравливать своё учение к современности. Они должны не отставать от времени, должны считаться с ним.

Мы обходим Софийский собор вдоль и поперёк, но часто возвращаемся снова к студентам. Так как у нас явилось подозрение, уж не притворяются ли они, зная, что здесь иностранцы, будто они погружены в изучение Корана, — мы попросили нашего провожатого постоять на месте, а сами стали подкрадываться и прислушиваться то к тому, то к другому студенту, чтобы застать его врасплох. Однако все читали. Они читали без перерыва, покачивая головой в такт, как дети, готовящие уроки. Мы долго стояли и наблюдали украдкой за молодым человеком необыкновенной красоты. На голове у него ничего не было, его рубашка и энтори были открыты на груди до самого пояса; у него была прекраснейшая форма головы. Неожиданно, когда мы уже некоторое время простояли неподвижно притаившись, он вдруг поднял глаза, направил взгляд свой прямо нам в лицо и продолжал шептать губами, словно повторяя урок самому себе. Я никогда этого не забуду. Этот горящий взгляд смотрел куда-то далеко, мимо нас; потом он опять погрузился в свою книгу, едва ли даже заметив нас. Если бы мы были хоть королём с королевой во всём облачении, он остался бы столь же равнодушен к нашему присутствию. «Может быть, это перекрёстный свет в мечети мешает ему видеть нас», — думаем мы по своему хитроумию. И мы проверяем: один из нас подходит к молодому человеку, а другой остаётся на месте. Однако мы ошиблись, — свет оказался самым правильным.

Это было просто сильнейшее желание запомнить слова пророка такими, какими они стоят вот тут, перед ним, какими они ослепляют глаза его. И он сидел, и учил их наизусть. И 300 миллионов людей ходят тут по земле с тем же желанием, с тем же стремлением, как и он. Пророк не всегда выражался ясно, язык его прозрения высок и тёмен, — вечен. Но слово его не было принижено до повседневности и объяснено каким-нибудь болтливым священником. Пророка читают и только. И вникают в него.

«Наш» пророк тоже не всегда выражался ясно. Его ученики не понимали Его. А когда они спрашивали Его мнения о высоких и священных предметах, Он давал им ответы, которых они тоже не понимали. Тайна не должна быть понятна, она не для обсуждения. Но если хочешь разрушить, рассеять великие и священные понятия, то для этого следует «объяснить» тайну, сделать её удобопонятной, понизить её до понятия церковной публики, «американизировать» её.