В стенах города. Пять феррарских историй - [3]

Говорил между тем почти всегда переплетчик. О прожитых годах, — казалось, больше его ничего не интересует.

Когда Лида была маленькой, говорил он, «вот такого роста», она часто заходила к нему в мастерскую. Входила, приближалась к рабочему столу, поднималась на цыпочки, чтобы посмотреть на работу.

— Синьор Бенетти, — спрашивала она своим детским голоском, — вы мне подарите немного парафиновой бумаги?

— Конечно, малышка, — отвечал он. — А можно узнать, зачем она тебе?

— Да так. Хочу задачник обернуть.

Он рассказывал и смеялся. Хотя он и не обращался ни к одной из женщин в особенности, но взгляд его искал глаза Лиды. Внимание, сочувствие — вот что он хотел от нее. А она, глядя на сидящего напротив человека (у него была большая голова, соразмерная, правда, с крепким туловищем, но не с его невысоким ростом), а особенно — на его крепкие костистые руки, на туго сплетенные пальцы, чувствовала, что по меньшей мере во внимании она не может ему отказать. Глядя на него со сдержанной любезностью, она беседовала спокойно, с достоинством, но в то же время (и она находила в этом какое-то новое, незнакомое ей прежде удовольствие) уже как бы подчиняясь.

Ни в чем, видно, не был так уверен переплетчик, как в собственной значимости. И тем не менее он постоянно заботился о своем престиже.

Однажды, в один из немногих раз, когда он обратился к старшей из женщин, назвав ее к тому же по имени, он напомнил ей о том годе, когда она переехала в Феррару. Помнит она, какой тогда стоял холод? Он-то хорошо помнит! Большие сугробы грязного снега лежали по краям улиц еще в середине апреля. Температура упала настолько, что даже По замерзла.

— Даже По, — важно повторил он, широко раскрыв глаза.

Он, казалось, по-прежнему видит это зрелище, продолжал переплетчик: река, захваченная в плен двадцатиградусным морозом. Между заснеженными берегами вода перестала течь — совсем. Некоторые возницы, вместо того чтобы переходить через реку по железному мосту в Понтелагоскуро (это были в основном возчики дров, работавшие на лесопилку Санта-Мария-Маддалена и возвращавшиеся налегке из Феррары), предпочитали рискнуть и направляли свои уже пустые телеги через широкую ледяную полосу. Вот сумасшедшие! Они шли медленно, на несколько метров впереди лошадей, держа поводья в кулаке за спиной, а другой рукой рассыпая впереди себя опилки. И свистели, кричали как ненормальные. Зачем они кричали и свистели? А кто их знает. Может, чтобы подбодрить животных, а может, самих себя. Или просто чтобы согреться.

— В ту памятную зиму, — сказал он однажды вечером тем уважительным тоном, который всегда принимал, говоря о людях и вещах, связанных с религией (сирота с детства, он был воспитан в семинарии и сохранил к священникам — ко всему духовному сословию — какую-то сыновнюю почтительность), — вспоминаю, как бедный дон Кастелли водил нас каждую субботу во второй половине дня в Понтелагоскуро, посмотреть на По. Едва мы выходили из ворот Сан-Бенедетто, как наши стройные ряды разбивались. Пять километров туда и пять обратно: это вам не огород обойти! И однако же про трамвай дону Кастелли не вздумай даже упоминать. Хотя и тяжело дыша — возраст давал о себе знать, — всегда он был впереди всех в своей развевающейся на ветру сутане, и ваш покорный слуга рядом с ним… Настоящий святой, право слово; а для вашего покорного слуги настоящий отец!

— У меня тогда только-только родилась дочка, — вставила вполголоса Мария Мантовани на диалекте, воспользовавшись молчанием, последовавшим за словами переплетчика. — В городе я чувствовала себя потерянной, — продолжала она по-итальянски. — Я еще, можно сказать, никого не знала. Но домой-то, с другой стороны, как я могла вернуться? Вы же знаете, Оресте: в деревне — там понятия другие.

Казалось, Оресте Бенетти ее даже не услышал.

— Да, такой холод потом был только в семнадцатом году, — задумчиво сказал он.

А потом добавил, с блеском в глазах:

— Да нет, что я говорю! — Он тряхнул головой. — Даже и сравнения никакого нет. Зимой семнадцатого там, на плато Крас,[2] даже жарко было! Некоторые вещи лучше спрашивать у кое-кого, кто отсиживался в тылу и кого мы хорошо знаем. (Последние слова он произнес подчеркнуто саркастическим тоном.) Они-то фронта не видели даже на открытках!

Уловив этот неожиданно жестокий намек на Андреа Тардоцци, кузнеца из Массы-Фискальи, который был комиссован из-за плеврита и поэтому не воевал (в десятом году он переселился туда, к Альпам, где и обзавелся семьей…), Мария Мантовани обиделась и замолчала. И во весь вечер, замечтавшись о вещах, которые могли бы случиться в ее жизни, но не случились, она не сказала больше ни слова.

Что касается переплетчика, то, расставив по местам то, что он считал нужным расставить, он вновь проявлял любезность и даже галантность, свойственную его натуре. Как правило, он рассказывал в основном о себе и о своем прошлом. Лет до двадцати — двадцати пяти жизнь у него шла во всех отношениях скверно, вздыхал он. Затем, однако, у него появилась работа, ремесло, его ремесло; и с тех пор все изменилось, все стало иначе. «Мы, мастеровые», — говаривал он не без гордости, глядя Лиде прямо в глаза. Лида, всегда внимательно его слушавшая, спокойно выдерживала этот взгляд. И переплетчик был ей благодарен, это было видно, за то, что она все время сидела там, напротив, за столом, такая молчаливая, спокойная, внимательная, даже поведением своим соответствующая его тайному идеалу женщины.