В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры - [118]

Найти какие‐то верные слова было очень важно, чтобы они не оскорбили ничьего слуха, сердца. Потому что это действительно уже без всякого пафоса было и живым и святым для всех нас[82].

Я не случайно упомянула «Минуту молчания» – этот ритуал представляется мне ключевым для понимания позднесоветских практик памяти. «Немногословный и суровый, как время, язык» тут, конечно, в пределе стремится к молчанию, оставляя место для пауз, пустот и знаков отсутствия – такие знаки вообще характерны для европейской мемориальной культуры второй половины XX века, но есть и советская специфика. Отчасти этот сюжет рассматривает в своем исследовании Лиза Киршенбаум. Она обращает внимание на то, как архитекторы Пискаревского мемориала описывают свои первые впечатления от ландшафта, который им предстояло преобразовать:

Перед нами встала печальная картина. Братские могилы были неравномерно разбросаны по территории кладбища <…> Самым сильным впечатлением от осмотра этой местности была необычная широта, необъятный простор того, что впоследствии поэтесса Ольга Берггольц назвала «торжественно-печальным полем». И это было, пожалуй, основным при выборе решения архитектурного проекта (Памятник героическим защитникам Ленинграда, 1962: 24).

Киршенбаум полагает, что первоначальный замысел архитекторов – стеклянный обелиск между двумя стелами – должен был подчеркивать это ощущение бескрайнего и пустого пространства:

Архитекторы воображали несказанно пустой пейзаж и маленькое прибежище (refuge). Прозрачный обелиск, расположенный в конце длинной аллеи, обрамленной массовыми могилами, задавал парадоксальную точку зрения – будучи выполненным из стекла, традиционный монумент, обозначающий одновременно победу и смерть, казался бы бесплотным, почти невидимым (Kirschenbaum, 2006: 194).

Отказываясь от этого замысла в пользу шестиметровой Матери-Родины и объясняя такой выбор тем, что обелиск менее «выразителен», архитекторы, как считает Киршенбаум, «решили, что от них требуется что‐то большее, чем обозначение пустоты без наделения ее смыслом и без предложения утешения. „Выразительная“ и очень видимая Мать-Родина по контрасту с прозрачным обелиском безошибочно воплощает и личную скорбь, и национальную идею» (Ibid.: 195). «Производство отсутствия», таким образом, заменяется «предложением утешения» (Ibid.: 193).

На мой взгляд, этот пример отчетливо показывает, как в позднесоветских коммеморативных пространствах работают регистры нейтральности, молчания, отсутствия. Монумент Матери-Родины (проект которого, как сообщает туристическая брошюра, скульпторы Вера Исаева и Роберт Таурит видоизменяли вплоть до самого окончания работы (Петров, 1977: 20)) действительно замышлялся как «очень видимый» – с любой точки некрополя – и, вероятно, в самом деле казался «выразительным», поскольку представлял собой новое архитектурное решение: в сущности, именно с него в Советском Союзе начинается активное воспроизводство монументальных женских образов Родины (на момент создания Пискаревского мемориала аналогом монумента Исаевой и Таурита в этом отношении являлась только статуя «Скорбящей матери» в Трептов-парке в Берлине (скульптор Евгений Вучетич))[83]. И вместе с тем шестиметровая Мать-Родина нейтральна. Скупая мимика, в которой лишь угадывается скорбь. «Классические» черты лица без ярко выраженных гендерных признаков. «Классическое» одеяние, лишенное каких‐либо элементов декора, кроме драпировки (на ранних стадиях проекта предполагалась военная форма, однако финальным решением стало «скромное простое платье» (Петров, 1986: 35)). Монумент, вне сомнения, призван напоминать знаменитый плакат Ираклия Тоидзе «Родина-Мать зовет!» и соответствует канонам, заданным мухинской Колхозницей, но в то же время Мать-Родина, созданная Исаевой и Тауритом, выглядит и как утяжеленная и феминизированная версия петербургских ангелов – тех, что на балюстраде Исаакиевского собора, или того, что на Александровской колонне. В альбомах и брошюрах о Пискаревском кладбище неизменно подчеркивается, что фигура Матери-Родины слегка наклонена вперед и поэтому кажется «как бы парящей над всем пространством некрополя» (Памятник героическим защитникам Ленинграда, 1962: 27).

Предваряя дальнейший анализ устных интервью, замечу, что значительная часть моих респондентов – людей, посещавших Пискаревское мемориальное кладбище в советское время, – монумент Матери-Родины упоминает вскользь или даже не помнит:

Сейчас, можно я посмотрю на фотографии… Вот я совершенно не помню фигуру… Родины. Наверное, она уже стояла, безусловно. Она не отложилась <в памяти> (ЕЧ);

КС: И там не было никаких вот этих бессмысленных… каких‐нибудь статуй… скульптур… «Рабочий и колхозница»…

Интервьюер: Там была же Мать-Родина вот эта большая?

КС: А, вот она у меня благополучно вытеснилась из головы!

Но и подтверждая, что монумент запомнился, респонденты обычно не готовы нарративизировать это воспоминание, предпочитая переключаться на описание других впечатлений от мемориала, Мать-Родина как бы сливается с ними:

Интервьюер: А какие чувства сам этот памятник вызвал?