В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры - [114]
Мальчик шел по улицам блокадного Ленинграда. Спотыкался об снежные заструги. И видел, как замерзли на каналах вспенившиеся волны. У него тонкий нос, впалые от голода щеки, густые брови и пронзительные серые глаза. Щеки на ветру зарумянились. Чтобы не замерзнуть, он взял и намотал на голову бабушкин платок. Бабушка уже умерла. Его осеннее пальтишко не спасало от холода. Поэтому мальчик грел руки в рукавах. Косо надетая мамина шапка с лисицей на отвороте грела, но от холода не спасала. Мальчик обошел труп на санках и подумал, что хоронить некому. У него тоже были санки, он катался на них и возил воду из Невы. Он уже не думал, по какой стороне улицы идти, где было написано: «Эта сторона опасна во время обстрела». Но шел. Ему было больше некуда идти. И тут он увидел трамвай. Он просто стоял на путях. Мальчик решил согреться и залез внутрь. В трамвае стало тепло и пахло колбасой. Он закрыл глаза, вспомнил, что у него дома есть еще горбушка хлеба, и уснул.
Но Ленинград выжил и победил! —
это сочинение было написано пермским школьником, учеником шестого (возможно – пятого) класса приблизительно в 1978 году. Во всяком случае, так сегодня датирует это событие сам автор – фольклорист, журналист и литератор Константин Шумов, замечая не без некоторой самоиронии, что, по его ощущениям, впоследствии «„память“ об этом тексте сыграла свою роль» в его профессиональном самоопределении.
Понятно, что в момент создания сочинения у меня в голове сидели стереотипы «Дневника Тани Савичевой», фотографий из общего доступа <…> И еще понятно, что последняя фраза – в принципе «газетная».
Комментируя в электронной переписке любезно присланный мне школьный текст, Шумов предполагает, что в нем, в числе прочего, отразились впечатления от поездки на Пискаревское кладбище в начале 1970-х, соглашается с возможностью влияния андерсеновской «Девочки со спичками» и оговаривает:
Запах колбасы, видимо, от наших пустых прилавков, я не понимал, что должен быть запах свежего хлеба. <…> Трамвай, видимо, с фотографий, я не понимал, что зимой в трамвае не может быть тепло.
Получившуюся многослойную конструкцию неточно было бы назвать интертекстуальной. Она соединяет не только разные тексты, но разные практики – повседневные, мемориальные, читательские; вербальные, визуальные, кинестетические впечатления, полученные из очень разных источников, накладываются друг на друга, образуя, собственно, то, что является детской рецепцией блокадной темы. На этом примере можно увидеть модель сборки образа блокады – в данном случае не имеющего никакого отношения к семейной истории, но, по всей видимости, значимого.
Немаловажно, что исходное задание, которое следовало выполнить в сочинении, касалась вовсе не блокады и даже не войны – как поясняет Шумов, ученики должны были представить «портрет человека», описание внешности. Он подчеркивает, что «не понимает и не помнит», почему принял решение использовать для этой цели нарратив о блокаде, но хорошо помнит, что испытывал во время письма «сложные эмоции – от восторга до печали», что отождествлял себя с мальчиком и что именно с образом мальчика (а не, скажем, с «газетным штампом» о победившем Ленинграде) были связаны и восторг, и печаль.
Учительница мне поставила «четверку», зачитав текст вслух на уроке. Что ей не понравилось, я не помню. Да, ей не понравился финал, что мальчик умер… Мой одноклассник после урока хлопал меня по плечу и говорил: «Костян, ты прав, Ленинград выжил и победил»…
Неуместность темы смерти в контексте школьной тренировки дескриптивных навыков, вероятно ощущаемая учительницей, позволяет увидеть, что как раз смерть и портретируется в процитированном сочинении, что в нем «проигрывается» (возможно – присваивается, подвергается внутренней адаптации через модусы восторга и печали) сюжет умирания, постепенного приближения к смерти, постепенной утраты всего, что связывает человека с жизнью. Акцентируя тот факт, что пространством, куда помещается этот сюжет (или наоборот – пространством, которое провоцирует развитие этого сюжета), становится именно блокадный Ленинград (в сущности, занимающий место святочного, праздничного, оживленного, полного консюмеристских соблазнов зимнего города из андерсеновской сказки), я попробую сделать еще один шаг к постановке своей исследовательской задачи.
Образ или, точнее, образы блокадного Ленинграда, воспроизводившиеся в позднесоветское время, я буду рассматривать в связи с пространственным восприятием. Мой предмет – город, нанесенный не на географическую, а на когнитивную карту позднесоветской культуры: город, который пытаются вообразить и представить, который наделяют символическим и, более того, сакральным значением. Я намеренно не опираюсь сейчас на терминологию, связанную с памятью (хотя и не вполне от нее отказываюсь), – мне представляется, что, когда эта терминология используется в качестве основного исследовательского инструментария, она значительно сужает возможности разговора о подобных символических пространственных практиках. В этом плане важно подчеркнуть, что, вводя в оборот свой знаменитый термин «места памяти», Пьер Нора указывает на принципиальную множественность функций, которые приписываются в модерной культуре коммеморативным пространствам; по сути он постулирует, что за мемориальной риторикой в действительности стоят смыслы и практики, не имеющие никакого отношения к мнемоническим процедурам, но при этом чрезвычайно символически нагруженные (Нора, 1999). Делая центром своего исследования Пискаревское кладбище – особое пространство, вынесенное за пределы «исторического Петербурга»
