В сложном полете - [69]

Помощь пришла неожиданно и не оттуда, откуда ждал. С соседнего ряда коек из-за тумбочки поднялся Юрка Киселев.

— Да что вы, парни, как падлы в натуре, набросились на него, обвиняя во всех грехах. Неужели до сих пор его не знаете? Или мало он вам добра сделал?.. Уж если он опоздал, значит, не мог не опоздать. Так сложились обстоятельства, что-то случилось. Вот это спросите. Я не в вашем отделении и то понял — он не напьется, не подвалит к бабе, не прогуляет. Так зачем языки чесать? Сводить с ним свои мелкие счеты?..

Подошел Валерка Чертищев — голова, как у негра, словно варом облита. В жестких кудрях алюминиевая расческа гуляет.

— Бойцы! Мы тоже когда-то в своем отделении считали его подонком, выскочкой. Раз даже заткнуть глотку хотели. Помнишь, на лестнице?.. А потом поняли, что неправы. Ясно, он не без недостатков, но кто из нас их не имеет?.. А в общем-то он парень свой. Всем добра желает, чтоб учились мы, как он, на «отлично» и никак не поймет, что мы этого не хотим. (Раздался смех). Не поймет, что отличие ему приносит больше неприятностей, чем пользы.

Укротив кудри, Валерка повернулся ко мне.

— Вот скажи, что хорошего дала тебе отличная учеба?.. Один отпуск домой!.. Зато сколько ты перенес насмешек, оскорблений, ругани за нее? Вот и сейчас получаешь вздрючку тоже из-за нее. Сколько у нас чудиков опаздывало из увольнения — ни к кому же не приставали, не заставляли извиняться. А тебя заставили, потому что каждому охота унизить отличника, да еще секретаря, чтобы не выделялся, не доказывал учебой, что лучше всех. Подумай, стоит ли отличаться?.. В будущем это тебе принесет еще больше неприятностей. Увидишь и не раз вспомнишь меня. Потому что твои будущие паханы сами не отличники и будут смотреть на тебя, как на чурика-сявку. Не веришь?.. Взгляни на нас. Наши «комоды» ни один не отличник. Больше того, Валька Желтов сам тогда натравил нас на тебя. Так будет и после…

Из центрального прохода подскочил Аттик Пекольский.

— Что за шум, а драки нет? — захлопал белыми длинными ресницами по вылупленным, нагловатым «шарам», похожим на маленькие бильярдные. — Кому вы тут рыло моете, братцы?

Увидев меня, смешался, но, овладев собой, махнул пренебрежительно рукой, залился тонюсеньким смешком:

— А, этому-то тюлененку! Да оторвите ему голову, чтоб не вы… ёклмн. (Да, плохо я его поучил. Ожил гад).

— Это тебе вырвать язык, чтоб не болтал лишнего, ёклмн! — цыкнул из прохода Елиферий Зотеевич, шедший, по-видимому, в наше отделение.

Аттик мигом испарился.

— С житейской точки, Валера, может, ты и прав, а с научной нет, — продолжил Елиферий. — Кто же тогда будет делать высококачественные отличные приборы, машины, самолеты, двигать науку, прогресс, если не будет отличников, отличающихся людей?.. Уж на то пошло, все изобретатели, ученые — отличники, ибо всегда отличались от усредненного большинства. И, к сожалению, многие их не понимали и травили, объявляя чудиками, как Циолковского или Галилея…

— В общем, ясно одно, — прокашлялся и солидно начал Митька Шамков. — Борька никого не хуже.

— Да уж тебя-то лучше! — выкрикнул кто-то сзади. Снова смех.

— Во! Во! — смешался, покраснел и закивал Митька. — Сами знаете, я всегда был первым его врагом, а стал летать с ним, убедился — Борька — король и многому можно у него поучиться. Нигде так не раскрывается человек, как в сложном, тяжелом, длительном и опасном полете. А он всегда на высоте…

Вмешался Середин. Блестя глазами, побледнев так, что потемнели веснушки, сказал запальчиво:

— Митрей! Лучше скажи, како́ он сделал мне добро?.. А то тут все шумят: добро́, добро́! А я его в шары не видал! Порвать мой рот! Бастрык мне в нюх!

Грянул хохот. Еле успокоились.

А сколько раз он объяснял тебе материал?

— Ну-у, это мелош!

— Побольше бы таких мелочей и людям бы жилось намного легче, — усмехнулся Елиферий. — А что ты́!.. сделал ему хорошего?.. Ответь!

Как нашкодивший и пойманный ученик, Женька растерялся, запереминался с ноги на ногу, глуповато заулыбался.

— А сколько раз убеждал тебя бросить курить, — продолжал Шамков. — Помогал по физо, по стрельбе, в полетах. На экзаменах к Бурнасу вместо тебя пошел. Денег взаймы дает! А ты ничего не помнишь! Эх! Ты-ы!..

Середин, порозовев, деланно расхохотался.

— Ё-ё-моё! Так это ж при царе Горохе! Когда людей было крохи!.. Верно я говорю, Сувора? Верно?.. Или взаймы!.. Просят — реви да не давай! Дашь — реветь будешь, да просить!..

Все засмеялись.

Ну, а что я?.. Стоял в оцепенении, онемев, ворочал головой, смотрел, да слушал… Признаюсь, не могу я бить людей. Беспощадно говорить правду в лицо о их недостатках, да еще при всех. Мне почему-то их жалко, хотя они меня не жалеют. Не могу делать больно им, хотя они постоянно делают мне это. Даже стремятся к этому. Наслаждаются моей болью. Собирают по крупинкам все мои соринки-недостатки, чтобы выплеснуть их мне в лицо. А у себя бревна в глазах не видят… А когда и соринок не находят, — прибегают к клевете, выдумывая трусость, как Ленька Козолупов. Поэтому, вероятно, мне трудно и живется…

Ночью долго не мог уснуть, хотя и гудело тело и ныли ноги. Все-таки 25 километров пробежать — мука. Да и выдержать четыре расспроса-допроса-разноса с пристрастием тоже дело непростое — требуются силы и нервы немалые.