В сложном полете - [71]

Начущ Лельков — десять лет служил для себя. Чуточку летал, а остальное время играл в волейбол — для фигуры и здоровья, — да женщинами.

Не случайно прозвали физкультурником и бабником, в отличие от предшественника уважаемого Павла Васильевича Бертова — «хозяйственника». Развел взяточничество, хотя оно встречалось и раньше.

Серега Умский, бывший технарь, а недавно начкадр, так в присутствии своего зама Хайлопенка, не стесняясь, прямо в лицо говорил офицерам, ждущим присвоения очередного звания, чтобы несли подарки «для убыстрения».

А начстрой полка Малиновский по кличке «кореш», при оформлении командировочных экипажу, обязательно с каждого члена пятерку брал… Последний подвиг Рюкова. Недавно на вертолете гонялся за сайгаками в Казахстане. Застрелил около десятка. И снова все сошло, пожурили только. А ведь государству час полета самого маленького вертолета обходится 800 рублей!..

Вот и поборись с такими?!.. Жаловались, да что толку? Наверху такие же, если не хуже!..

Настроился на худшее. Так лучше, легче перенести удар потом…

Одно знаю точно: что бы ни случилось, зайду домой к Лильке. Пусть в гражданском костюме, в старом пальто десятиклассника, но зайду. Потому что нет сил больше томиться, да и уж некуда откладывать.

Также точно знаю — из нашего выпуска десять человек, в том числе меня, оставляют здесь в училище. Вчера лично отобрал комсомольские учетные карточки парней и отнес в политотдел. А так хотелось попасть куда-нибудь к северным оленям в полярную авиацию, посмотреть мир.

ГОРЕ! ГОРЕ! ГОРЕ!

Ужасно, ужасно, но наконец-то свершилось. Пришел приказ и все, все стали лейтенантами, а я, чего боялся и так не хотел, микромайором — младшим лейтенантом. Что теперь делать? Как жить — ума не приложу! Даже всплакнул потихоньку, когда никто не видел. Ну что за распроклятая жизнь, за злосчастная судьба, как у отца?.. За что такое наказание?!.. Ведь тянул, как вол! За все брался, делал как лучше и все зря!..

А как домой?! Ведь мама с Галей от потрясения умрут! Ведь так гордились! Так ждали лейтенантом, а втайне и старшим, письмо благодарственное получили и такой удар!.. А что знакомым скажут? А те что им?.. Будут насмехаться, издеваться!.. Уж надо мной-то сам бог велел, а над ними-то за что?.. Разве мало горя хлебнули после гибели отца?!.. Да и жили как? В работе, да заботе… Нет, этого не допущу, не подвергну их удару. В крайнем случае, пока в отпуске, на свой страх и риск еще звездочку нацеплю. Не убьют же за это, да и грех не велик. Со мной хуже поступили, а за что?.. И кто?..

Я, пожалуй, первым узнал о приказе. В учетной политотдела столкнулся с комбатом. Хотел было незаметно юркнуть в коридор, но Патяш остановил:

— Говори спасибо Умаркину, Ушаков. У меня, у Пауксона, у генерала был. Все тебя расхваливал, да доказывал, что не виноват… А откуда тебя Пауксон знает? Очень высокого мнения. Тоже просил генерала и тот согласился. Но!.. — Патяш сделал паузу, я сжался — Москва не согласилась. Ведь говорил тебе — не задевай Рюкова — отомстит. Вот и отомстил! Век помнить будешь. Э-э-х! — похлопал меня по плечу. — Не расстраивайся, вся служба впереди. Еще догонишь и перегонишь всех. Только служи честно, да окончи академию.

…В роте все посходили с ума и ошалели от счастья. Опьянев от свободы, кинулись кто куда по своим жгуче неотложным делам. Одни — неуемные торопыги, сразу же после читки приказа подались в город к своим чувихам, так и не переобмундировавшись. Другие — «хваты», едва переодевшись, но не дождавшись выдачи денег, бросились вслед за первыми. Третьи — степенные (абсолютное большинство) сменили форму, «офинансились» и лишь тогда последовали за вторыми.

Четвертые — «медведи», вроде меня, никуда не спешили. Получив обмундирование и разложив его на койках, не спеша переодевались, упаковывали вещи, неторопливо шли за финансами, проездными, отпускными и выпускными документами и возвращались в казарму переспать последнюю ноченьку, чтобы с утра завтрашнего дня спокойно ехать на вокзал к своим поездам.

И наконец, жалкие единицы — «сурки», во главе с Черновидским, сразу же после построения с утра завалились спать и лишь на другой день, гонимые голодом, протирая глаза, вылезали из постелей…

Бедная казарма! Что в ней творилось?

Это надо было видеть!

Смятые постели завалены различными чемоданами, вещмешками, свертками, пакетами, тюками, коробками, новейшим обмундированием, обувью.

На полу мусор: картонки, бумажки, наклейки, обертки, обрывки шпагата, шнуров, веревок.

Дверь казармы беспрерывно хлопает, туда и сюда снуют выпускники, одетые кто во что горазд. Некоторые уже щеголяют в офицерской парадной форме — фуражечки набекрень, ботиночки на ногах, брючки навыпуск, несмотря на то, что на улице сорокаградусный мороз.

Шум, гвалт, восклицания, крики, пение, смех, хохот наполняют казарму. Пчелиный, растревоженный улей напоминает она. Уже давно нет дневального у тумбочки, как и нет суточного наряда, бдительно несущего охрану помещения и поддерживающего идеальную чистоту и порядок. Не видно и старшины. Изредка появляется комроты… теперь уже безротный Умаркин, которому мы втихаря преподнесли памятный подарок: цветной телевизор.