Из-за полуприкрытых дверей Сергей видел, как почтительно приостанавливалась Татьяна перед белыми немыми койками, на некоторые даже присаживалась, утирая обильные слезы светло-фиолетовым, прозрачным платочком. Где-то на выходе из четвертой от начала коридора палаты слезы у Татьяны Юрьевны заметно поиссякли.
Надолго задержалась перед дверью с табличкой «Операционная». Наконец решилась, вошла в белокафельный предбанник, опустилась на край покрытой крахмальной простынею кушетки. Что-то зашептала склонившимся к ней девчонкам. Открыла сумку из блестящей оранжевой кожи, извлекла перламутровый очешник…
В просвете тесно сгрудившихся спин Сергей увидел, как качнулись на ладони Татьяны две цепочки. Медная, почти черная, И серебряная — светлая.
Потом Татьяна достала из очешника значок «Ворошиловский стрелок». Старый-старый, с облупившейся эмалью… Положила на кушетку рядом с цепочками. И опять заплакала, уже откровенно, не стыдясь, утирая, размазывая слезы своими крупными ладонями…
* * *
— …вот теперь уже потрудней, — совсем близко проверещал хрипловатый ребяческий голосок.
Сергей невольно повернулся. Рядом с Ленкой, засунув руки в карманы джинсовых шорт, стоял сумрачный философ лет пяти.
— Кто над нами вверх ногами? — безукоризненно артикулируя, спросил мальчишка.
Ленка нагло хмыкнула.
— Муха!.. А может быть — комар! А может быть — кузнечик!
Зрачки сумрачного философа потемнели от обиды. И все-таки он выстоял под ударом. Вздохнул, укоризненно глядя прямо в глаза беспардонной девчонке, четко выговорил:
— Загадывай… Твоя очередь…
— Без окон, без дверей — полна горница людей, — не скрывая интеллектуального превосходства, снизошла до малыша Ленка.
Брови мальчишки скорбно поползли вверх. Он укоризненно выдохнул воздух, с гордой убежденностью вымолвил:
— Тыква.
Доконал растерявшуюся Ленку тяжелым взглядом и, повернувшись на каблуках, пошел прочь.
Вовка отрешенно смотрел в окно, на поток плотных, темно-лиловых лупинусов, мчавшихся навстречу поезду…
Сергей перевел взгляд на Ленку. Девчонка, вдумчиво наморщив лоб, трудилась над рисунком, орудуя поочередно голубым и оранжевым карандашами.
Не успел Сергей приподняться, чтобы заглянуть в Ленкин рисунок, как его буквально ослепил блик от карманного зеркальца… Сергей невольно зажмурился.
Девушка, что сидела на скамейке впереди, чуть повернула зеркальце, и солнечный луч исчез. На его месте возник край ухоженного лица и голубой, бездумный, как у манекена, глаз. Девушка старательно подправляла тушь на пышных, загнутых ресницах.
Странно. Да нет… У той было совсем другое лицо… И все-таки. Что же между ними общего?.. Память четко воссоздала ту, из могильной зимы сорок второго, что детскими ладошками охорашивала на себе платье его матери. Шныряли, елозили по зеркальному шкафу кукольные глазки. Морщинились под хваткими пальчиками черно-белые лепестки на платье. Сергей даже пошевелиться не смел, затаившись на высокой бабушкиной кровати.
На столе, прикрытом темной клеенкой, сиротливо жались друг к другу приговоренные на продажу вещи.
Черный кружевной платок бабушки, рубчатый патефон с грудой пластинок, высокий тонкогорлый хрустальный графин, две большие перламутровые раковины, лакированные туфли-лодочки матери, тонкая, как игла, золотая цепочка Алены с крохотной русалкой из слоновой кости — заветный талисман сестры…
Выставленные вещи, как ни старались, не могли дотянуть до цены за мешок картошки, без которого нельзя было пережить ту зиму.
Сквозь гнетущий жар подслеповатого вечера изредка проступало белое, вымученное стыдом лицо матери. Прокарабкивался из-за двери прерывистый шепот, запах бабушкиного лекарства, придушенный всхлип Алены, жалостливый звон оброненных чайных ложечек…
Детские пальчики той скребли неровными ноготками пригашенную временем брошь с мелкими, замутившимися изумрудами.
— Вот кабы у вас еще сережки в придачу к ней были, — чуть шепелявя, обиженно приговаривала покупательница.
И тогда, девчонисто улыбаясь, бабушка принесла свое последнее сокровище — черный японский халат с плоскими серебряными камелиями…
Девушка с бездумно-лучистыми глазами закончила ритуал обновления ресниц, опустила зеркальце в сумку.
— Ну а эту девчонку помнишь? — пошептавшись о чем-то с Ленкой, Катька протянула Сергею нечеткий снимок.
В крепких сибирских санях, на сенной подстилке лежала малышка с заострившимся старушечьим личиком, грустно пялила на Сергея темные глазищи. Вся, как мумия, перепеленутая старым платком.
— Не узнаешь?.. Ну приглядись получше.
— Нет… Не помню, — вернул ей фотографию Сергей.
— А кого ты предательницей окрестил, помнишь?
— Предательницей? — удивился Сергей, снова взглянув на снимок. — Ее?.. За что же, интересно?
— А помнишь ту ночь, когда… перед эвакуацией еще Паша у нас в палате плясала? Под гармошку губную… Гурум ей аккомпанировал, помнишь?
— Ночь ту… помню. А вот девчонку… Так кто это?
— Гюли, — улыбнулась Катька.
— А за что же я ее в предательницы зачислил? — недоумевал Сергей.
— Вспомни, — настаивала Катька. — Зуб молочный у меня тогда раскрошился. И я его весь по кусочкам проглотила, чтоб от страха не закричать…
