В сердце леса - [13]

С другой стороны, взгляд у индейца более зоркий, чем у городского. жителя с развитым воображением. Индеец, например, знает, что в джунглях все располагается по вертикали, а не по горизонтали. Мы, цивилизованные эгоцентристы, полагаем, что все живое существует в горизонтальной плоскости, ибо так протекает наша собственная жизнь, но в лесу почти все живое стремится вверх, к солнцу, и лишь погибнув, падает на землю. Таков ритм жизни леса. Деревья борются друг с другом за клочок неба, ползучие растения, извиваясь, тянутся ввысь, потом пускают ростки к земле и, наконец, посылают к солнцу еще один упрямый побег. Победу лесных гигантов венчает смерть. Уже сгнив, такое дерево еще стоит много лет, а потом с треском валится на землю, которая здесь является кладбищем. В сущности, лес — это деревья, а совсем не земля, в которую они уходят корнями. Гораздо правильнее считать, что обитатели джунглей живут в небоскребах, а не на заросшей кустарником почве. В каждом ярусе леса свои виды пищи, поэтому не только птицы, пчелы и летающие насекомые, но и анаконды, оцелоты и муравьи питаются и охотятся, передвигаясь вверх и вниз. В лесу индеец мыслит по вертикали.

Если попросить городского жителя описать тапира или пуму, он опишет их такими, какими видел в зоопарке. А индеец Шингу поступит иначе. Он непременно изобразит голос животного. Голос пумы передаст так: «мумммм, муууммм». Вскоре я понял, что в лесу, где видимость ограничена пятью ярдами, охотник может ходить часами, не видя добычи, пока не пошлет пулю в нечто похожее на часть тела животного, еле заметную за кустарником и ветвями. Джунгли — мир, который слышишь. Поэтому немногие воспоминания, оставшиеся от зоопарка, скорее мешали мне, чем помогали: воображение все время стремилось связать звук со зрительным образом. Однажды я стал уверять Калуану, что в кустах рычит пума, но он ответил мне, что это квакает лягушка. Невероятно, но факт: голоса съедобных птиц я принимал за треск ломаемых ветром деревьев, а крики других небольших птичек, вроде фазанов, казались мне насмешливым хохотом гиены. Как ни странно, звук, похожий на тихий автомобильный гудок, выдавал рассерженную громадную анаконду, а когда кричала стая маленьких обезьян-ревунов[9], казалось, что два дракона в разных концах джунглей вызывают друг друга на бой.

Однако мало-помалу Калуана ввел меня в этот вертикальный мир джунглей с его причудливым оркестром амазонских звуков. Когда мы крадучись подбирались к жертве, он хватал мое ружье, шептал: «Стой здесь, Адриано» — и собственнолично разделывался с ней. Ведь ружье дано, чтобы убивать. А я был лишь жалким оруженосцем, без которого нельзя обойтись.

После того как Калуана несколько раз внезапно исчезал в чаще в самую решительную минуту урока, я взбунтовался. Когда на следующее утро он пришел будить меня, я. остался лежать в гамаке.

— Я не могу пойти, Калуана, — прошептал я. — Я заболел.

— Чем заболел? — недоверчиво спросил он сквозь бревна.

— Это трудно объяснить. Ведь я иностранец. И не знаю, как это по-португальски.

— Гм… — ответствовал Калуана. В темноте уже пропел петух. Калуана отправился восвояси, а после полудня я впервые пошел на охоту один. Я доплыл на лодке до подходящего участка леса, а когда спустились сумерки, расположился на ночлег.

Луна осветила дерево, к которому был привязан мой гамак, когда я услышал какой-то слабый звук. Мне показалось, что это жужжит москит. Высунув голову из гамака, я минут пять, не шевелясь, вслушивался.

До рассвета оставалось около часа. Снова долетел тот же слабый звук.

Откинувшись, я дотянулся до патронов, которые лежали в башмаках, привязанных шнурками к веревкам гамака. На бревне, которое лежало около моего гамака, я нащупал ствол ружья. Я положил его там накануне вечером, когда выбрался в сумерках на берег реки, отыскав среди бескрайнего леса место, где было удобно остановиться. Теперь предмет моих желаний подавал голос.

Раздуть костер возле гамака не составило большого труда, и в ярком пламени затрещали обглоданные кости птицы, которые я, по обычаю индейцев, с вечера положил на потухший костер; я все еще помнил вкус жесткой пригорелой корки, которой была покрыта сочная, с кровью внутри мякоть. На дуле ружья играли блики огня, и, пока я проверял спусковой механизм, из ствола упала на землю пролежавшая в нем всю ночь сороконожка. Вскоре я отправился на охоту. Я вообразил, что уже всему научился у индейцев. Пробираясь в чаще леса, я чувствовал себя не менее опасным хищником, чем тигр.

Свет луны и занимавшаяся заря позволяли различать силуэты деревьев и едва заметные впадины на земле — следы индейцев. Идти по ним было необычайно легко. При дневном свете узорчатые листья отбрасывают на землю зыбкие пятна света, которые скорее маскируют, нежели освещают тропинку. Сейчас, при тусклом освещении, на фоне нетронутой земли тропинка бросалась в глаза. Я шел по ней, чувствуя сквозь резиновые подошвы утоптанную почву, а если отклонялся в сторону и наступал на ветки или листья, ноги сами собой снова отыскивали тропинку.

Я двигался медленно, глядя прямо перед собой и все время чувствуя, что из тьмы на меня глядят загадочные существа. Но я принуждал себя не думать об этом. Когда воображение разыгрывается, трудно заставить себя не смотреть по сторонам. Я уже знал, что в лесу, если пристально следить за тем, что делается вокруг, вообще перестаешь что-либо видеть. Когда напрягаешь зрение, чтобы разглядеть предметы, находящиеся на различных расстояниях между лианами, в лабиринте стволов и ветвей, только болит голова. Лучше ходить «беспечно», как индейцы, которые смотрят либо в землю, либо вообще в пространство, не интересуясь ни окраской, ни формой окружающих предметов, но мгновенно замечают малейшее движение в диапазоне 250°. Так как индеец не «глядит» вперед, то кажется, что он видит происходящее за его спиной. Вначале я приписывал это шестому чувству, но позже мне стало ясно, что это — мгновенная реакция на нечто такое, к чему обращены все его чувства. Реакция на движение. В лесу выдает движение.