В регистратуре - [63]

— Бежим отсюда, бежим! — вскричал вдруг перепугавшийся Ферконя и бросился к двери, за ним и я. И вновь меня охватили ужас и мрачные предчувствия.

— Мама! — кинулся Ферконя к матери. — Тот человек, на чердаке, холодный как лед, он, наверно, умер. Сходи посмотри сама.

— Умер… умер. — Я припала к коленям чужой матери и заплакала, зарыдала от этого грозного, страшною слова, хотя и не понимала тогда, в чем состоит его доподлинный смысл… — Умер! Сжальтесь, сударыня мамочка, помогите!

— Что это вы за вздор несете, дети? — удивилась, несколько смягчившись, она и обтерла руки и губы, прежде чем отправиться в нашу каморку на чердаке. Я и Ферконя испуганно двинулись за ней.

— И правда, несчастное мое дитя, папу твоего больше никто не разбудит. Он мертв, — глухим голосом проговорила женщина, и слезы выступили у нее на глазах. Я бросилась отцу на грудь, обнимая и целуя похолодевшее, мертвое лицо:

— Папа, папочка, проснись!

Мать Феркони взяла меня за руку и вывела из комнаты. Дверь заперла на ключ и спустилась вместе с нами к себе. Велев нам вести себя тихо, она пообещала скоро вернуться и оставила меня и Ферконю в большой комнате, заперев за собой дверь. Детское мое сердце стиснула неведомая лютая боль. Я ничего еще не понимала, но мне вновь стало страшно и жутко. Ферконя забился на свою лежанку, не проронив ни слова.

Не могу сказать, сколько прошло времени, пока в дверях не заскрипел ключ и в комнату не вошла мать Феркони со своим мужем. Он внимательно посмотрел на меня и обменялся с женой какими-то жестами, затем оба они вышли. Мать Феркони опять заперла дверь. Я слышала их шаги. Они поднялись на чердак и долго не возвращались.

Отперев дверь, мать Феркони была со мной гораздо приветливей, чем прежде, а отец его, вернувшийся с чердака чуть попозже, подошел ко мне и погладил меня по голове грубыми своими руками.

Управившись со своими делами, женщина надела туфли, покрыла голову черным платком, взяла меня в одну руку, а в другую Ферконю, повела нас в конец какой-то столь же жалкой улицы и вручила сгорбленной, немощной старухе, которую мы застали за молитвой.

— Тетя, — прокричала ей моя хозяйка в ухо, — присмотрите за детьми, пока я не вернусь.

— А-а, — гнусаво откликнулась старуха, — пока не вернешься… Хорошо, хорошо.

Мать Феркони ушла, откуда-то появились две или три громадные кошки, они выгибали спины, играли хвостами и с состраданием поглядывали на меня и на Ферконю.

Больше я отца своего не видела. Два дня мы пробыли у старухи, а когда мать Феркони забрала нас и мы снова вернулись, она коротко сказала:

— Отца твоего мы похоронили, ты, Лаурица, останешься у нас, потому что никого из родных у тебя нет, будешь теперь Ферконе сестрой… Согласна?

Я ничего не ответила, будто сердце мое сковало льдом. Страшный холод поселился в моей душе, во всем моем существе. Целыми днями я молчала как каменная. Двигалась механически, бесчувственно. Прикажут мне — исполню быстро и точно, чтоб сразу же вернуться в себя. Лишь во сне я жила настоящей жизнью. Приходил отец… и мне было так хорошо, увы, просыпаясь, я никогда не могла припомнить, о чем отец так ласково говорил со мной. С наступлением дня, как только я пробуждалась, душу мою наполнял страх, дневная жизнь стала для меня подлинным кошмаром. Лишь ночи, лишь сны служили мне утешением и надеждой.

Благодетели мои, новые мои родители, особенно отец, чем старше я становилась, обращались со мной все более грубо. Он мог и побить меня безо всякой причины. Порой мать Феркони утихомиривала его какой-то только им обоим понятной угрозой. Когда он являлся домой пьяный, то обычно искал меня. В таких случаях я всегда пряталась.

— А где наша воспитанница? Работает! А что ей работать! Разве может работать барышня голубых кровей? Это ты, баба, виновата! Чего ради посадили ее себе на шею? Или нам Феркони нашего мало? Я целый день работаю, надрываюсь, будто вол в тягле, а на кого? Эй, Лора, как там тебя зовут, иди сюда!

Не отвечая, я с еще большим усердием занялась делом, помогая хозяйке.

— Не слышишь, что ли? Ах да, она не желает слушать! Но я все ж хотел бы взглянуть, станет ли она меня слушать. Он поднимался, сжимая кулаки и едва держась на ногах. Подходил. Я не отрывала глаз от дела, которым занималась.

— Ты как себя ведешь? И это с опекуном своим?! С кормильцем своим?! А? — замахивался на меня грубиян.

Неожиданно кулаки отвела его жена, молчавшая до сих пор, к моему удивлению.

— Какая тебя муха опять укусила, мразь пьяная! Забыл, как мы дом спасли, как оперились? Да, если ты тут же не уберешься, матерь божья свидетель, — она показала куда-то рукой, — непременно там подохнешь! Чем перед тобой девочка провинилась? От нее больше пользы, чем от тебя! Ты что заработаешь, то и пропьешь. Чего твои труды стоят, пусть скажет тот, кто тебе за твою день платит. Катись отсюда, иначе ты у меня по-другому запляшешь.

Я убедилась, что мать Феркони полностью взяла верх над супругом с той поры, как они приняли меня в свой дом. И сейчас он, бормоча проклятья, удалился. Долго-долго о чем-то размышлял, потом схватил выцветшую шапку, два-три раза кашлянул и потихоньку выбрался из дома.