В регистратуре - [60]

— Ферконя — это Ферконя! Так отделал да отскоблил, что сам черт своей бритвой не побрил бы его так гладко!

Откровенно говоря, злорадствовали они еще и потому, что в тот день Голиаф опять обобрал их, а жил он совсем в другом околотке, в цыганском квартале. Кто завтра захочет играть с ним, тому придется вечером срезать пуговицы с единственных штанов, сброшенных на ночь усталым отцом, дядькой или еще кем-то из домашних.

— Это ты во всем виновата! — накинулся на меня разъяренный Ферконя.

— В чем я виновата? — остолбенела я. А он так ударил меня кулаком по спине, что я зашаталась и едва удержалась на ногах. Тут подскочил невысокий, плотный крепыш с красивым смуглым лицом и большими глазами:

— А ну, хватит, кривая рожа! Зачем бьешь девчонку? Чем она виновата? Ограбил, отодрал ее золотые пуговки, проиграл их, а теперь она виновата?

— Она жена мне! И всегда во всем виновата. А я ее лупить буду, чтоб орала во все горло. Тятька мой тоже так делает, когда ему плохо приходится. Жена всегда во всем виновата. И ты, балда, не приставай ко мне.

— Нет уж, кривой разбойник! — Парнишка схватил Ферконю за горло, потряс его как мешок, повалил на землю и сел на него.

Ферконя злобно, будто щенок, заверещал:

— Ты что, Дамьян? Задушить меня хочешь? Я все расскажу тятьке, берегись тогда. Поймает, он с тебя живьем кожу сдерет. Не тряси меня так, я ничего этой девчонке больше не сделаю, пусти меня!

— Клянись, кривой, что не тронешь девчонку, не то я тебе и второй глаз выбью! Понял?

— Не трону! Не трону! Пусти! — скулил Ферконя, а взгляд его бегал все быстрее и быстрей.

— Подними три пальца и скажи: «Клянусь!»

Поняв, что ему не справиться со своим противником, Ферконя поднял три пальца.

— Клянись, черт кривой!

— Клянусь! — повторил Ферконя глухим от злости голосом.

— А в чем клянешься, разбойник?

— А в чем ты хочешь?

— Клянусь, что не буду обижать, терзать, бить и мучить эту маленькую княжну, у которой я стянул золотые пуговицы, как хищная птица. Клянись!

— Клянусь! — И Ферконя слово в слово повторил клятву.

Паренек отпустил его, но Ферконя, едва получил свободу, пнул исподтишка моего спасителя ногой в бок и, полный жажды мести, злобы и ненависти, удрал домой.

Я последовала за ним, чтоб не оставаться среди детей одной.

Торопясь за Ферконей, я вбежала в бедный домишко.

— Ну, как ты, девочка моя? Ферконя, играла она с подружками? Ты что забился в угол, будто провинившийся пес. Успел, поди, поссориться и подраться со своей прекрасной женушкой? Э, мой Кривоглазик! — говорила мать своему любимцу, а изо рта у нее отвратительно пахло.

— Она виновата! Во всем она виновата! Так, мама, тебе и отец говорит, я ей и дал хорошенько по спине. А мне вцепился в горло этот Агнессин растрепа, взялся за нее заступаться, чуть не задушил меня!

— Вот дьявол и сын дьявола! — выругалась нежная мамочка. — Что ты хочешь, сын каменщика, сам здоров как бык. А чем девчонка перед тобой провинилась, Кривоглазик?

— Чем провинилась? — Герой почесал свой грязный, почти четырехугольный нос. — Видишь ли, провинилась она так. Откуда у нее блестящие пуговицы? Правда, их уже нет, но кто во всем виноват? Она сама. Взял я у нее одну, две, три, четыре, пять пуговок, а Драный — большой палец сюда, указательный — туда, мизинец покрутил и попал. Ворюга, все у меня выиграл. А виновата она — зачем пуговицы у нее были? К чему моей жене золотые и серебряные пуговицы? Дура она. Разве у тебя, мама, такие есть? Ведь мог бы отец отнять их, будь они у тебя, хоть их и нет? А ей зачем? Видишь, она и выходит виноватая…

— Ну, ладно, ладно, Ферконя! Ты у меня молодец, слава богу! Уж я ли тобой не горжусь! Девчонка, девчонка… Ну, конечно, она виновата. Эх, ну и умен ты у меня, будто у попа поросенок, боюсь не дожить тебе до седин, как твоим родителям. Слишком уж ты умен у нас.

У меня опять полились слезы.

— А ты чего, губошлепка, слюни распустила, хмуришься, слезы льешь! Гм… Барский ребенок… Ха-ха-ха! Воистину, голубых кровей… Однако за жилье уплатили. Эй, барышня, ты на что жалуешься? Женам надо все уметь сносить: и ругань, и обиду, и палку, и кулак. А ты сегодня Ферконе женой была, я сама тебе так велела.

— Но он оборвал все пуговицы на моей одежде? Что скажет папа, когда придет? — заплакала я еще пуще.

— Вот уж неженка слезливая да хилая. Да, вижу теперь, и правда господский ребенок…

Баба подошла к длинному, обшарпанному, грязному столу, выдвинула ящик во всю его длину, что-то взяла оттуда и сунула в рот иглу, сквозь которую была продета белая нитка.

— Ничего, барышня, ничего! Чтобы не сердился твой папа, мы пришьем тебе новые пуговки. Правда, не совсем такие, как у тебя были; бог свидетель, я-то их толком и не разглядела, но Ферконя говорит, были они золотые и серебряные, а раз он так говорит, значит, так и есть. Эти вот с зимнего кафтана моего Мартина, но крепкие — хоть волов к ним привязывай. Иди-ка сюда… Стой только смирно!

Она проколола иголкой мое платьице и несколькими стежками суровой нитки прикрепила пуговицу, за ней — другую, потом еще одну, каждый раз перегрызая зубами нитку, когда очередная пуговица была готова. Но вот беда! Ни одна из пуговиц не лезла в петельку.