В регистратуре - [34]

— Слушай, сынок! Живот крепче, на сердце легче! Будешь жив, будешь сыт! Молись богу и веди себя хорошо. А я скоро опять приеду проведать тебя, а может, и мать захвачу. С богом, сын мой Ивица! — Глаза у отца заблестели, но он решительно затряс головой, будто хотел сказать: «Ничего, ничего!»

Долго я, не сходя с места, смотрел им вслед, пока они не завернули за угол. И отец трижды оглянулся.

Я возвратился в людскую. Камердира не было, я прижал ладони к горящим щекам и горько зарыдал. Один в чужом мире, среди чужих людей, вдали от отца и матери, от братьев и сестер!.. Мне вспомнились сладкие часы, когда мы, дети, уже в густых сумерках приникали к голой земле, не услышим ли шаги отца, который должен был откуда-то вернуться. Вспомнилось, как мы летели с холма, будто птенцы, выпорхнувшие из гнезда, заметив внизу нашу добрую матушку, когда она возвращалась с храмового праздника с белым хлебом и сладкими крендельками. Как все внезапно переменилось! Как далеко они от меня: отец, мать, мои братья и сестры!..

Я вышел в коридор и услышал шум городской сутолоки. Солнце полностью скрылось за домами. Каким невыразимым, чуть печальным восхищением была исполнена моя душа на нашем холме, когда я глядел туда, где в море опускается солнце, — так, по крайней мере, утверждали крестьяне, — где румянятся вечерней зарей небеса. Сейчас я с тоской понял: из дворца моего благодетеля такой картины мне в городе больше не увидеть.

И снова вернулся в людскую. Несколько раз заходил родственник, сердито и недовольно отпыхиваясь и делая вид, будто меня не замечает… Стало темнеть, я лег на лавку возле стены и, грустный, уснул.

Не знаю, сколько времени я спал.

— Эй, меньшой Дармоед, вставай! Надо же, только пришел в дом и сразу дрыхнуть. Чудесно! — грубо дернул меня за ноги камердир. Я вскочил. В комнате было светло.

— Ну-ка, ну-ка, покажи своего помощничка! Ого, да он прехорошенький мальчишечка! — раздался бас незнакомца, сидевшего на постели. Посреди комнаты я увидел еще одного мужчину и трех женщин. Я сразу и не понял, что это за новые гости.

— Аница, постели скатерть и накрой стол, поставь все, что надо. Я ненадолго заскочу к старику и тут же вернусь, — сказал Жорж и вышел из людской.

Тот, что обладал громким басом, развалился на Жоржевой кровати и крикнул одной из женщин:

— Душа моя, подойди сюда!

— Чего тебе, бездельник? — отозвалась крупная дочь Евы.

Тут у них пошли странные разговоры, прерываемые возгласами, визгом и лицемерным хихиканьем. Я почти ничего понять не мог. Вмешалась в их беседу и Аница, она стала накрывать на стол, велела мне помочь ей расстелить скатерть.

— Ах, слава багу, мой Жорж такой добрый, такой кроткий… Просто святой, — говорила Аница, прищурив правый глаз, левый устремив в меня, будто спрашивая: «Ты, малыш, понимаешь наши лицемерные разговоры?» — Другие-то настоящие дьяволы, прости господи, у них только пакости на уме, — закончила она.

— Надо же, — насмешливо заорал детина, развалившись на кровати и подложив под голову сильные руки, — эк нахваливает своего дружка и его кротость. Повезло нашему Жоржу! Не то что нам.

Аница продолжала накрывать на стол.

— Во, во! Парочка-то наша как в углу воркует. Невинные вы мои голубочки. Только что из гнезда выпорхнули! — измывался Петар. — Это да! Счастливцы. Томица едва выскочил из деревенской мясной лавки, из-под крылышка отца своего. Что он знает о мире? Барашек! А маленькая Евица? Выросла в доме столяра, в древнем нашем городе, чьими сынами были одни монахи да капуцины. Они и коснуться-то друг друга боятся, а куда уж там целоваться! Ну, так вот что. — Петар шагнул к ним, схватил их за головы и сблизил им губы: — А ну-ка обнимитесь, милые! Ха-ха-ха! Что так судорожно стиснули руки. Расспросите-ка Аницу или мою хотя бы Елену, они вас научат. Да нам, слугам и служанкам, ничего и не остается в сей «юдоли слез», кроме как целоваться. Совсем ничего. Все остальное забрали себе господа! — Петар защелкал пальцами на обеих руках. — А ты, малый, что рот на меня разинул, будто на вавилонскую башню? — обратился Петар ко мне.

Я в самом деле пристально всматривался в гостей, что так нежданно прервали мой сон и щемящую, чтобы не сказать, горькую, тишину первого дня пребывания моего в доме Мецената.

Петар был высокий, плечистый детина, смуглолицый, с наглыми темными глазами, длинными, растрепанными космами, развевающимися вокруг головы, будто грива, и короткими, торчащими усиками. Елена — крупная, коренастая, с атлетическими плечами и грудью, круглолицая, с очень нежным носиком. Губы выдавали все волшебное очарование ее жизни, единственной целью которой были роскошь, удовольствия и наслаждения.

Аница была чуть постарше и мельче Елены, она являла собой живое воплощение хитрости, коварства и какой-то извращенной изворотливости. Бедный наш камердир Жорж! И резко заостренные уголки ее рта, и озорные, то и дело искрящиеся глаза говорили об опытности, безусловной самоуверенности и беспредельной смелости, переходящей в наглость. Бедный камердир!

И наконец, Томица и Евица.

Не будь на первом мужской одежды, а на второй — женской, я б их и не различил. И правда, лицом Томица даже больше походил на девушку, чем Евица — жгучая брюнетка, у которой еще издали над тонкими губами виднелась темная полоска. А у белесого толстячка Томицы на усы и намека не было, как, впрочем, и на другую растительность. Разве что реденькие ресницы, а бровей и в помине нет. Они напоминали детей, едва узнавших, что принадлежат к разному полу.