В регистратуре - [36]

— Жуткий ты человек, Жорж! — Петар оскалил свои белые зубы. — Ну, как говорится, за здоровье твоего старого светлейшего! Хотя на что он нам? Твое здоровье, Жорж! — И Петар так лихо влил вино в свою утробу, что я ясно слышал, как божий дар клокотал в его горле и желудке. — Хорошо тебе, — продолжал Петар, — ты светлейшего умеешь всегда вовремя отправить на покой. Я бы сказал: не он тобой командует, а ты им. И справедливо. Так бы должно быть и на всем белом свете. Не мы для господ, а они для нас.

— Чего об этом говорить? Большие господа и мы, слуги, — в чем-то одна бражка. Их повадки и наши повадки… Эх, кто их видел и знает их так, как я, тот имеет полное право утверждать, что… — Камердир запнулся, хотел что-то еще сказать, но махнул рукой, пожал плечами и поднес ко рту новый кусок.

— Ну, чего замолчал? Говори до конца. Я тебе тоже такое порасскажу! — пробасил Петар, наклонив к камердиру растрепанную голову.

— Нет… Нет… Это великая тайна. Она может мне стоить места!.. Ну, если только не проболтаетесь… Уснул малый? Посмотрите-ка кто-нибудь…

Елена подошла к моему ложу, опустилась на колени, нагнулась ко мне и горячо поцеловала меня.

— Дивный хлопчик! — почувствовал я на щеках ее дыхание.

За ней подскочила и Аница.

— Дивный хлопчик!

Одна из них что-то шепнула на ухо другой, обе засмеялись. Елена потрясла меня за голову.

— Спит как убитый! — И они поднялись на ноги, закончив на том свою разведку.

Жорж опрокинул еще одну кружку, выпучил глаза и принялся так живо описывать Мецената, что даже Елена и Аница потупились, прикрыв руками глаза и щеки. Они судорожно хохотали, поглядывая сквозь пальцы на мужчин.

— Хватит, Жорж, хватит! — Аница зажала ладошкой камердиру рот…

Невыносимая тяжесть распирала мне голову. Казалось, на меня надели железный обруч, и он сжимал виски все сильнее и сильнее. Перед глазами у меня мчались одна за другой сотни грязных повозок со скрипом и визгом колес. Я впал в беспамятство, на меня будто навалился вурдалак, в висках стучало так, что казалось, голова вот-вот развалится. Так подействовали на меня разговоры разнузданных слуг, отравлявших мне душу первыми житейскими, в чем-то непонятными, а в чем-то слишком ясными представлениями о новом мире, куда меня привезли из деревни, о благодетеле, за которого еще дома следовало и утром, и вечером молиться богу, об этой испорченной компании слуг, где, как я понял, мне предстоит провести младые годы своего бедняцкого ученичества… Все это волнами наплывало на мою душу, как осенние туманы, ползущие вдоль горных потоков; они то поднимались вверх, заволакивая верхушки высоких деревьев, сквозь которые пробивалось тусклое солнце, то снова спускались на холодную и сырую землю и сливались с быстрой и прозрачной водой потока, а горизонт тем временем мрачнел, и солнце скрывалось…

— Это что! — затряс, будто лев, черной своей гривой Петар, а глаза его превратились в огненные шары. — Подумаешь! Я, вот, помню еще мальчишкой, вроде вот этого постреленка, подкрадывался через кусты и заросли к девчонкам, чтоб поглядеть, как они купаются и играют в холодном ручье. Ох, солнце божье!

— Слуги есть разные и господа разные! — в один голос простодушно возгласили Томица и Евица, которым тоже захотелось принять участие в разговоре.

— А ну, послушаем! — нагнулся над столом Петар. — Новый колокол у нашего стола. Снимаем шляпы. Что ты знаешь о своем господине? А?

— Я служу у госпожи, старенькой вдовы, и любит она только…

— Ну-ну, Томица! Кажется, мы услышим еще одну историю…

— Нет. Моя хозяйка любит только собак и кошек. Девять кошек и девять псов — вот ее богатство и радость, и чем я усердней ухаживаю за ее питомцами, тем лучше…

— Чего тут хорошего, когда надо полюбить кошку или суку, чтоб к тебе снизошли любовь и привязанность хозяев! — мудрствовал камердир заплетающимся языком, на ветряную мельницу его красноречия ветер дул все слабее и слабей.

— А я-то, я! — Петар откинул голову к стене. — Что было, то быльем поросло. Теперь я, аки в монастыре, служу у набожного хозяина, и надо притворяться, быть набожным, как монахиня. Но чего не сделаешь за хорошее жалованье? Правда, обязанности мои приятней, чем кормить кошек и собак. Обязанности? Да по сути у меня их и нет. У нас с хозяином все пополам. Это меня у него и удерживает. Иначе разве вынесешь такую скучищу. Ну, а как сорвусь с цепи, тут уж меня не поймать, словно коня, когда разнуздаешь его и выпустишь на свободу… Эх, когда-то была у меня другая жизнь. Жив буду — не забуду! Рассказать?

— Да знаем мы об этих прелестях, — отмахнулся Жорж и потянулся за вином, будто говоря: «Не надо. Лучше уж выпить и закусить всласть».

— Расскажи! Расскажи! Послушаем! — потребовали остальные, особенно женщины.

— Четыре года назад, — Петар подпер голову руками, облокотись на стол, — служил я в городе Ц. Был я тогда покрупнее, чем сейчас, не ущипнешь, впору лопнуть. Хозяин мой, плешивый человечек, вечно брюзжали стонал, хотя жил на капитал, ни о чем не заботясь. Целое утро он расхаживал, попыхивая пахитосками, а после обеда до самого вечера околачивался в кафе.

За полгода до того, как я поступил к нему на службу, он женился на очень богатой дочке одного помещика из Краньской