В регистратуре - [24]

— И все же это совершенно невозможно! — возразил я решительно, так как это была подлинная lucida intervalla[29], когда «светлейший размякал, как масло», что каждый раз проницательно констатировал камердир Жорж. — То же самое скажет вам и знаменитый Бомбардирович-Шайковский, aliter[30] Имбрица Шпичек из Воловщины, — закончил я.

— Совершенно невозможно… совершенно невозможно говоришь, Дармоед? Гм… Ступай-ка ты, осел, в людскую! — закричал переменившимся голосом благодетель и позвонил в серебряный колокольчик. Им он вызывал дивную барышню Лауру.

Я выскочил из покоев Мецената и на лестнице столкнулся с прекрасной Лаурой. Она улыбнулась мне райской, сладострастной улыбкой, в черных глазах ее вспыхнули страсть и холод, несказанная нежность и лютое презрение, ангельская доброта и змеиная злоба — все сразу.

Ах, Лаура, Лаура…

Десятикратный председатель славного общества «Скромность и терпение», добропочтеннейший муж, широко известный меценат и благодетель не смог и на сей раз вызубрить составленную ему речь. Для обычных людей это не составляло ни новости, ни неожиданности, но бессмертных членов общества это поразило больше, чем если б половину старого света вдруг поглотило море. «Слышали, как изнемог великий старец?.. Да, да, в конце концов мы все лишь слабые люди… Ох, этот блистательный сын своего времени уже и речи наизусть выучить неспособен…» — печалились, вращая глазами, бессмертные члены общества. А достославному благодетелю исполнилось только пятьдесят пять лет. И за все время своего неутомимого десятилетнего правления он ни разу не произнес наизусть ни одной приветственной речи, каждую речь ему кто-нибудь сочинял, и почтеннейший благодетель, запинаясь, едва прочитывал ее с превеликим трудом. Однако principiis obsta![31] Ибо вне всякого сомнения взойдет на костер тот Галилей, что первым отважится в знаменитом обществе «Скромность и терпение» воскликнуть: «И все-таки она вертится!», то бишь: «А все-таки достойный председатель и широко известный благотворитель… боже, не сверкни молнией, не срази своей гневной стрелой, все-таки его сиятельство — дурак». И сколько веков должно пройти, прежде чем родится в обществе «Скромность и терпение» столь смелый и безбожный Прометей, вернее, Эпиметей?[32]

Торжественное заседание протекало «скромно и терпеливо». Десять лет пребывающий на своем посту председатель прочитал блестяще составленную речь достаточно громко. Если же и запинался, так это следует приписать богатству мыслей и взволнованности его незаурядного духа. Даже поэт остался доволен тем, как я переписал его творение, и тут же готов был отдать на переписку все свои донельзя исчерканные произведения. Речь председателя я переписал настолько четко и ясно, что ее прочитал бы и близорукий с чердака… Общество сохранило все свои прежние принципы, никаких предложений не было внесено. А будь иначе, это было бы «вопиющей новацией», которая совершенно не согласовалась бы с духом и направлением общества. Все должно оставаться на своих местах. Избрали того же председателя, тот же комитет. В конце заседания председатель, сидевший в своем кресле, едва пошевелил губами, как со всех сторон раздалось: «Просим! Просим!»

Громче всех, так сказать, с дифирамбическим пафосом, кричал знаменитый поэт.

— А теперь нижайше прошу всех господ делегатов пожаловать ко мне на обед: finis coronat opus[33], — закончил председатель.

Эти слова и были главным и единственным смыслом ежегодного собрания общества «Скромность и терпение», только в них заключалась его реальная ценность. Господа делегаты мгновенно ожили. Как они дружески взялись перемигиваться, одни сдержанно и загадочно, другие — совершенно откровенно и нагло, делая возле своих губ недвусмысленные жесты, означавшие: «Ну, сегодня поедим всласть, вино у него божественное!»

У самых тонких гурманов рот наполнился слюной, их чуть удар не хватил от сладострастия. Более демократичные эпикурейцы втихаря расстегивали жилеты, меряя и ощупывая эллипсоидную поверхность под грудной клеткой: выдержит ли, если ее набить дня на три, на четыре впрок?

Собственно, кухня нашего Мецената и была главным оплотом разнесшейся по всему свету славы об исключительном целомудрии его души и ангельски добродетельном сердце, о неисчислимых его заслугах на ниве народного просвещения. Гости — это были писатели, журналисты и чиновничья братия новой формации — уже после изумительнейшего супа, первых соусов, первых бокалов божественного вина испытывали неописуемое наслаждение, наслаждение, к которому примешивалось несколько меланхоличное ожидание того, что вот-вот должно произойти; наслаждение, окутанное прелестными облаками всевозможных ароматов, доносящихся из царства поварского искусства и мастерства… Уже слышится ровный гомон голосов, уже раздаются радостные восклицания, вспархивают и набирают силу громкий смех и тихое пение. У камердинера Жоржа мышцы на лице напряглись, на толстой выбритой шее вздулись жилы — он так и пышет самодовольством и удовлетворенным честолюбием лакея; с высокомерием генерала, одержавшего победу в первых столкновениях с противником, он окидывает взглядом гостей, будто говоря: «Все вы милые цыплятки — мои! Вон как вы жадно зобы себе набиваете, как вам сладко клевать из моих рук!» И господа так уж с ним любезны, каждый считает своим долгом о чем-то его спросить или по-дружески подмигнуть ему, беря лакомый кусок с блюда, которое держит в руках Жорж. Лукаво щурится камердинер. Тайна его лукавства очевидна: «Кланяешься ты, лизоблюд разнеженный, не Юричу, а полному блюду в его руках. Вот твой алтарь!»