В регистратуре - [22]

Когда поэт приехал со своей «речью», его сиятельство крепко обнял его за плечи, поцеловал его длинные космы и воскликнул:

— Сын мой, как я рад тебе! Наипервейший поэт наш!

— Ах, ваша светлость, благодетель вы наш! Это воистину большая и славная речь, написанная на крохотном клочке бумаги коряво и поспешно, как пишет моя рука. Мысли, изречения, образы обрушиваются на меня такой лавиной, что только успевай записывай, чуть явились — и вот их уже нет, пришли другие. Так что хватай и хватай: deus est in nobis et nos agitante calescimus illo[20]. Фу, фу, — великий дух вытирал пот со лба.

А светлейший уже звонил на весь дом. Жорж, который постоянно что-то жевал, напряг шейные мышцы, так что глаза вылезли из орбит, с трудом протолкнул содержимое набитого рта в горло и, хватаясь от боли левой рукой за живот, а правой вытирая губы, помчался на зов…

— Жорж, Жорж! Дома ли Ванча? Пусть тут же придет, — тяжело выдохнул благодетель.

— А ну, быстро! Почистись, пригладь волосы перед зеркалом. Не выйдет из тебя яриста! Быстрей, быстрей. Его милость приказали…

Я, прыгая через три ступеньки, поднимаюсь на второй этаж и подлетаю к дверям.

— Тупица! Да научишься ты когда-нибудь как следует входить? А? Назад! Постучи!

Я отпрянул, кровь ударила мне в голову. Стучу.

— Herein![21] — прогундосил благодетель.

Открываю дверь… Врываюсь в комнату, нога подвертывается на скользком полу, и я грохаюсь как раз перед поэтом.

— Тупица!

— Встаньте, будьте так добры! — наклоняется ко мне поэт, видимо, убежденный, будто удачно сострил… Благодетель, схватившись обеими руками за свой большой живот, громко расхохотался, показывая, как ему понравилось замечание поэта. Тут уже оскалился и поэт, распустив свои пухлые, как у женщины, губы.

Под это их веселье я сразу вскочил на ноги и выпрямился в ожидании распоряжений. Своему благодетелю я никогда не прекословил, изрекай он хоть вавилонскую бессмыслицу. А думал свое… Другим же не позволял прохаживаться на свой счет, так что и Жоржу иной раз приходилось взвыть от боли, почувствовав на своем плече мои острые зубы, как дряхлому, побитому псу, после чего он долго думал, прежде чем говорил… Поэт и без того мне никогда не нравился, а сейчас я его кровавыми ногтями врезал в свое сердце. Пожалеешь ты о своей так называемой остроте! Но… я слушал приказ переписать, как можно быстрее и как можно лучше, «великую речь с крохотного клочка бумаги». Вздохнув, благодетель напомнил мне, что таким образом я смогу хоть как-то отплатить ему за его благодеяния. Тут же, ломая пальцы, он посетовал на людскую неблагодарность. Сколько он дарил, оплачивал, раздавал, помогал, а ниоткуда ни отзыва, ни благодарности. Да что там — скалят на тебя зубы, будто голодные звери, которых ты накормил. Одно утешение, что только ради того и живем! Да, слишком много людей на земле, слишком много! Как было хорошо под этим божьим и теплым солнцем, когда на земле жили всего два человека, а еще лучше, когда был один. Вот тогда-то и был настоящий рай на земле!

Пораженный поэт почтительно внимал благодетелю, то и дело кланяясь и выгибая спину в знак одобрения мудрых слов пузатого Мецената.

— Убирайся, Ванча! За работу! Ты чего это окаменел здесь? — закричал на меня огорченный Меценат.

Мука была переписывать речь поэта, даже сам благородный родственник Жорж жалел меня, негодуя на этого пачкуна и лизоблюда, который осмеливается подобными литаниями досаждать его милости, а они и так-то спят неспокойно.

Но еще большая мука началась, когда я переписал речь. Милостивый благодетель стал заучивать ее наизусть, и длилось сие целый месяц.

— Ванча, пора! Его милость зовут. Ох, это адское, проклятое калямаляканье! Светлейший прямо с лица спал, все время губами шевелит, будто, храни нас богоматерь Бистрикская, ума лишился. Ох, ох, — вздыхал добрый Жорж.

И я лечу в покои благодетеля. Сначала светлейший взволнованным голосом велит мне запереть дверь на ключ. Потом дает мне рукопись ужасной речи, а сам встает возле стола, будто на ораторской трибуне, и взмахивает руками:

— Уважаемые, благородные, почтенные, высокопочтенные, наипочтеннейшие, вельможные, светлые, пресветлые, достойные и наидостойнейшие господа!

…Подобно тому, как мчится под парусом легкокрылая ладья, которую крепкие матросы и мудрые кормчие стремят по бездонной морской пучине, подобно тому, как сивый орел взлетает со скал и могучими крылами рассекает и взрезает воздушный простор Фобоса[22], будто Королевич Марко своим мечом, подобно тому… подобно… подобно, — о, наказание божье! — бьет Меценат ладонью о стол.

До этого места милостивый благодетель написал речь на подставке и украдкой подглядывал, до этого места cum ira et studio[23] мы и дошли!

— Подобно… подобно… О, кара господня!

— Не подобно, а именно так надвинулся на нас этот год, — решаюсь я подсказать, поглядев в рукопись.

— Не может быть. Смотри лучше, болван!

— Но, ваша милость, — и я отправляюсь с речью к его сиятельству, чтоб уверить его…

— Назад! Содом и Гоморра. Не сходить со своего места, — орет благодетель, и жирные щеки его до бровей покрываются румянцем, а со лба обильно течет пот. Я хорошо понимаю, что означает этот гнев Юпитера. Приблизься я к столу, я б контрабандой проник в истоки прекрасной памяти светлейшего.