В регистратуре - [25]

Мне тоже было суждено вместе с Юричем принимать гостей и прислуживать за столом. С тех пор как я стал студентом, я получил повышение и теперь уже не мыл тарелки, а вместе со своим родственником камердинером прислуживал у обильного стола и подвязывал его светлости салфетку под подбородком. Разумеется, этой новой чести я был удостоен в отличие от Жоржа как особого рода достопримечательность дома, связанная с веяниями времени.

— Внимание! Слово лирическому поэту Рудимиру Бомбардировичу-Шайковскому! — послышались голоса. — Тише, слушаем!

«А, Имбрица Шпичек из Воловщины», — проворчал я про себя…

Рудимир уже во всю размахивал руками.

«Гений в нем появляется тогда, когда он хорошо поднаберется и в голове его уже шумит…» — весьма прозаически утверждал газетчик, крещеный еврей.

— Слышали ли вы сегодня знаменательные слова, блестящую речь, великолепные мысли и слог мудрого царя Давида. Слышали ли вы, господа, величайшего человека нашего времени, нашего замечательного благотворителя и председателя? Слышали ли вы, — голос поэта сорвался на визг, вино гремело у него в голове, будто буря, и он потерял нить своего рассуждения.

В это же мгновение мне мигнул сидевший возле поэта пенсионер, чтобы я подал ему блюдо.

— Что Демосфен, что Цицерон, что… что… по сравнению с чистым духом нашего Меце…? — Оратор замолчал. С самого начала он взмахивал руками так, будто пытался ухватиться за воздух.

Я смотрел то на оратора, то на своего благодетеля, пенсионер неловко наклонил полное блюдо, и поэт очередным взмахом руки опрокинул его на себя. На брюки было страшно взглянуть. Речь, естественно, тут же была прервана. Возникла суета, сумятица, взаимные извинения. Жорж наверняка не преминул шепнуть на ухо его милости, что я так навеки и останусь деревенским телком и Дармоедом. Я подскочил, как мог быстрее, чтоб помочь несчастному поэту, и холодно сказал:

— Вытрите, пожалуйста, брюки или это сделаю я, господин Имбрица Шпичек из Воловщины. — Побледневший от испуга и возмущения поэт вылупил на меня налитые кровью глаза, затем отпрыгнул, будто его укусила ядовитая змея, а с него стекала и брызгала желто-красная жидкость рокового соуса.

— Кто вам сказал, негодяй, кто вам сказал? — скорчился он. — Ох, голова, моя голова! — схватился он за волосы.

— Это, молодой amice[34], его слабость: стоит его кому-нибудь назвать его собственным именем, как у него тут же начинается сердечный приступ или он падает в обморок, такой ужасной прозой звучит для него: Имбрица Шпичек из Воловщины! — Растроганно объяснил мне низенький сутулый человек, профессор эстетики, отправляя в рот большой кусок паштета и протягивая руку к бокалу.

Его светлость выдали мне полной мерой. У него, правда, не было сил подняться с кресла и подойти ко мне, ибо по древнему и святому обычаю благодетель всегда «доказывал сам, что желает гостям», поэтому верному камердинеру всякий раз приходилось относить его прямо в кресле в спальню, настолько ослабевали у знаменитого Мецената и дух, и тело от душевного и телесного напряжения… С кресла подняться он не мог, но гневно вытаращил на меня глаза, только что не съел меня взглядом.

— Сиволапый тупица, сиволапый тупица! Такая честь: прислуживать господам, прислуживать и допустить эту… эту — фу! Это ли благодарность за мои благодеяния? Так отплатить мне за них? Ох, — причитал милый мой благодетель, однако сетования не мешали ему услаждать себя изысканным блюдом и утешать опечаленное сердце полною чашей…

— Болван! Далеко тебе до отца своего, музыканта! Ты и на басе играть не способен, куда уж тебе прислуживать за большими господами! Нет, не выйдет из тебя яриста! — ворчал у меня за спиной мой благородный родственник Юрич…

Но вскоре о неприятном событии забыли, и все опять пошло своим чередом.

Поэту пришлось переодеться, облачиться в неимоверно широкие брюки Мецената, которые были ему чуть ниже колен. Выглядел он очень смешно… Один за другим следовали многословные тосты, и мало-помалу Имбрицей Шпичеком из Воловщины опять завладел его демон, звезда первейшего болтуна среди всех лириков этого мира снова взошла над Рудимиром Бомбардировичем-Шайковским; поэт, не переставая, выстреливал речи. И чем больше он говорил, тем меньше соображал. Голова у него пылала и дымила, будто утреннее солнце, выходящее из объятий дождливых облаков…

И поскольку никто уже не слушал речей, он довольствовался тем, что беседовал сам с собой. Наступил тот критический час, когда каждый оказался предоставлен самому себе и откровенничал сам с собой. Чтобы произошло раздвоение человека на два существа, на две личности, необходимы человеческая душа и гений пьянства, а лучше сказать не гений, а демон. И второй полоняет первого. Парочка эта оживленно препирается, выводами служат пустые восклицания, посылки нелогичны, а вопросы необъяснимы.

— Что? Колумб? Америка? Я вам говорю: ничего там нет, плюнуть и растереть… Да… Вот так… — И оба спорщика, загадочно усмехнувшись, приветливо кивают друг другу и залпом выпивают бокал, ну а если что и пронесут мимо рта, никто за такую малость не упрекнет…

А там тщедушная фигурка безвестного редактора задрипанной, но в своей округе весьма скандальной газетенки, пытается уклониться от подавляющего высокомерия некоего профессора artium liberalium