В регистратуре - [135]

Старуха заметила и деревянно осклабилась:

— Не бойся меня, детка, не бойся! Вишь, какие у тебя крепкие грудки, как яблочки, что закраснелись на Евином дереве греха и проклятия рода людского!.. С нами бог и матерь божья! — униженно поклонилась старуха, сладко облизнув бледным плоским языком верхнюю и нижнюю губу, а потом щелкнула кривыми зубами, так что острый подбородок сошелся с загнутым носом, больше походившим на клюв попугая, чем на столь благородную часть человеческого тела.

И Аница со старухой углубились в самые отдаленные и грязные улочки города, где бродило множество тощих изголодавшихся собак с опущенными головами и поджатыми хвостами и каждая вторая вызывала страх — не течет ли из ее грязной рычащей пасти пена бешенства и не набросится ли она сейчас на тебя. Столько же ободранных котов торчало на углах ушедших в землю бедняцких лачуг, и каждый третий был с каким-нибудь клеймом: у одного чуть не до основания был выдран хвост, у другого оборваны или так обгрызены уши, что они болтаются вроде бахромы. У третьего не хватало глаза или даже обоих, четвертый хромал на три лапы, пятому словно выжгли клеймо вдоль всей спины и она осталась голой — видно, огнем опалило благородную шерсть, кожа по краям и сейчас еще была обожжена. Столько же детей, босых, голых, ободранных, уродливых, изувеченных, бегали, носились, кричали, дрались и возились на этих улицах! Поневоле думалось, что ни у кого из них нет отца или что это все дети одного родителя, а он отцовскую заботу топит где-нибудь в захудалых корчмах, убивает время за засаленными картами и дешевым, но крепким вином, сжигающим все родительские обязанности и заботы на дне его совести.

— Вот, погляди на это горе, на эту юдоль слез, разве не живая картина Содома и Гоморры! — пробормотала старуха Анице и потащила ее за собой дальше.

Прошло уже два или три дня, как девушка попала в дом старухи, он состоял из просторной комнаты с низким потолком и окнами, больше походившими на дыры, через которые ни ты не видишь света, ни свет — тебя. Здесь проживало девять кошек, столько же собак, и вся эта компания то слонялась по всему дому, то играла под огромной кроватью, перины которой чуть ли не упирались в закопченный до блеска, будто он был из эбенового дерева, потолок. Старуха постоянно участвовала и в лютых драках, и в веселых забавах своих любимцев и называла их единственными своими детьми — собак сыночками и смелыми парнями, а кошек дочками, составлявшими женскую половину ее семьи. В драках она была ангелом мира, праведным судьей, попадало всегда самым горячим и необузданным. В минуты мира она гладила их, укладывала то на себя, то рядом с собой. Кошки лазали у нее по плечам, по голове, по рукам и ногам, собаки становились на задние лапы, передние положив ей на колени, высовывали красные языки и весело облизывали морщинистое лицо старухи, лаяли и махали хвостами. Если мир затягивался, старуха натравливала одних на других, с криком «Ату-ату-ату» швыряла собакам в морды кошек, а кошек незаметно щипала и дергала за хвосты, и они думали, что это собаки. Подымалось рычание, скулеж, мяуканье, лай, собаки и кошки грызлись и гонялись друг за другом по всему дому, старуха заранее убирала все лишнее, чтобы ничего не мешало честной борьбе, чтоб было просторнее и лучше видно. В доме от этого зверинца стоял тяжелый, удушающий запах, к которому едва ли можно было привыкнуть. Иногда старуха пыталась жечь ладан, стараясь очистить воздух, но кошачьему племени это было не по вкусу, они тут же начинали метаться и злобно мяукать, а парни (то есть кобели и суки) спокойно, флегматично растягивались на полу, дремали, встряхиваясь иногда, будто их одолевали назойливые насекомые.

Аница пыталась втолковать старухе, что благодарна ей за благодеяния и доброту, но что пора отпустить ее в город искать место, ведь она только за тем и пришла из деревни. Старуха в ответ недовольно хмыкала и исподлобья оглядывала девушку.

— Уйдешь, дитя, уйдешь, ягодка моя! Придет время, не спеши, не спеши! Потерпи немного! — И отправлялась куда-то в город по своим делам, как она объясняла девушке, наказав хорошенько следить за ее четвероногими детками мужского и женского пола.

Однажды старуха вернулась домой более торопливым шагом, чем обычно. Она радостно потирала руки, а глаза ее горели, как у кошки ночью, когда та видит верную добычу.

— Ягодка моя! — гладила она Аницу дрожащими руками, они ползали по голове и щекам девушки, словно угри. — Цыпленок мой, сегодня выйдем на воздух, сходим в гости к моей подруге! Ох, какие это добрые и почтенные люди! Будет тебе служба, золотко мое, будет! Найдется место в нашем городе, да еще какое! Не пахать, не копать до мозолей на руках! Никто не указывает, не бранит, не бьет, не гонит! Все мило, приятно, так и будешь менять мед на сахар, жемчуг на самоцветы, красные розы на белые и у каждой свой запах, — трещала старуха, потирая руки и пожирая девушку своими огненными глазами.

Аница не очень прислушивалась к словам старухи, не смотрела на нее и не замечала ее странного оживления. Услышав, что они куда-то пойдут, она сразу решила, что ей предстоит что-то хорошее и неожиданное, что райским светом озарит душу, ум, сердце, все ее существо… Ах, этот свет она не отдала бы никому в мире, она страшится упустить его из души и сердца, ведь тогда его не вернешь, он уйдет навсегда… Это был сияющий образ школяра Ивицы.