В регистратуре - [125]

И музыкант поднял правую руку к покрытой пылью полке под потолком и обшарил ее.

— Эх, видишь, совсем ум отшибло! — корил он себя самого, отвернувшись от полки, и полез за матицу — крепкую, почерневшую от дыма балку, протянувшуюся из конца в конец по самой середине тоже почерневшего потолка.

— Ты здесь, детка! Давай-ка закурим, да помолчим, да подождем, что бог даст и юнацкое счастье! — И музыкант, погрузившись в свои мысли, щепотку за щепоткой стал выбирать табак из кожаного кисета, уже потемневшего и похожего на тряпку, и набивать трубку то большим, то указательным пальцем, то мизинцем.

С тех пор потянулись в доме Йожицы мрачные, тоскливые и тягостные дни. Хозяйка, как и до сих пор, прислуживала Лауре, говорила ей «доброе утро». Но дальше ни слова, хотя раньше они, бывало, болтали, смеялись и шутили. Мартице, уже взрослой девочке, и другим детям отец и мать строго наказали никогда больше не переступать порога «храма», как бы и чем бы их туда ни заманивали. Начались обиняки, издевки, уколы, перемешанные и приправленные крестьянским лукавством и резонерством, на что музыкант Йожица был большой мастер. Одним словом, прежний лад, радость, довольство и благодушие, царившие в доме, исчезли, и день за днем текли часы, полные горечи и пустоты, как бывает на мельнице, когда ветер сломает колесо пополам, мутная река унесет обломок, и вода под ним тут же становится тихой, медленно струится, испытывая презрение к немощи калеки и к своей тоже, точно помнит, с какой силой она вертела недавно целое, крепкое колесо и как вся мельница громыхала, шумела и стучала, так что нельзя было разобрать своих собственных слов.

— Жена, завтра собери меня в дорогу, в город пойду парня искать, надо поглядеть, как он там, чтобы знать, на каком мы свете!

— Хорошо, Йожица, — кротко ответила хозяйка, покашливая, чтоб скрыть вздох.

Но Йожица все равно заметил его.

— Ну чего ты снова вздыхаешь, словно у тебя душа с телом расстается?

— Глянь-ка! Тебе только и дела что до моих вздохов! Да сказать тебе правду, обрадовали меня твои слова: ведь самое время! Я уж сколько дней хотела тебя о том же просить, а ты вот сам решился! А ей-то скажем, что ты идешь к Ивице? — отерла нос, губы и левую щеку рачительная хозяйка.

— Не знаю! Как хочешь! — пожал плечами музыкант Йожица и продолжал: — Ты у нее поверенная, служка при «храме», свекровь незаконная, прислуга да горничная! Так что это твое дело. Поступай, как знаешь. Я в это не стану путаться! Но если она хочет от меня что-нибудь услышать, так ей никогда не узнать, что я иду в город, к Ивице, — в сердцах плюнул Йожица прямо на порог, перешел двор и спустился со своего холма.

На другой день, еще до света, музыкант Йожица чуть слышным шепотом молился богу и одновременно строгал свою голову старым жалким гребешком с пятью целыми и тремя наполовину обломанными зубьями. Не перенял ли он эту привычку у камердира Жоржа? Не многого добившись беззубым гребешком, Йожица снял с полки скребницу и отлично расчесал ею свои седые жесткие, как конская грива, волосы направо, налево, спокойно положил этот несложный инструмент на место, закончил молитву десятой божьей заповедью, трижды перекрестился и в заключение громко провозгласил: «Аминь, аминь!», трижды ударив крепко сжатым кулаком в свою грешную музыкантскую грудь.

Жена хлопотала вокруг мужниного мешка, старательно набивая и складывая в него всякие мелочи.

— Я сказала ей, — объявила она, — что ты к Ивице идешь. Она сперва покраснела, потом побелела, губы сжала и подозрительно так поглядывает на меня. Потом подбежала, схватила за обе руки и говорит:

«Мама, что это вы стали в последнее время чураться меня? Ну-ка, посмотрите мне прямо в глаза».

«О, я всякому могу посмотреть в глаза! Совесть и душа у меня чистые, как после исповеди!» — ответила я и смело посмотрела ей прямо в глаза, думала, она застыдится и первая потупится. Но она, дерзкая, глядела на меня так горячо да искренне, что тебе ангел с алтаря, будто вчера на свет родилась, такая безгрешная и невинная! Потом отпустила мои руки и бросилась к тому сундуку, с тремя замками. Сунулась туда-сюда, покопалась, вытащила полный кошелек, заперла сундук и снова ко мне тихо-мирно подходит.

«Раз, говорит, старый идет в город, пусть захватит с собой немного денег для школяра. Вы же, мама, знаете, я его попечительница, мой покойный родственник Меценат оставил и для Ивицы и наказал мне помочь выучиться вашему сыну. Так что теперь ему будет даже лучше, чем у нашего покойного благодетеля. У паренька есть деньги в запасе, он ведь разумный и бережливый, но я хочу послать ему еще, раз случай представился… Пусть старый передаст ему от меня поклон и скажет, как мне приятно и дорого, что он ничего не дает о себе знать и не досаждает письмами. Значит, он старательно учится и добросовестно занимается своими делами. Пусть таким и остается! Чем меньше он будет думать о нас, тем больше времени у него останется на книги и науки, а это единственное, что от него требуется!»

Я не знала, что и отвечать ей. Взяла молча кошелек, даже спасибо не сказала. А что, может, мы напраслину возвели на нашего сына, может, он еще невинный? По таким словам она, выходит, ему вроде матери и относится к нему как к ребенку.