В регистратуре - [123]

— Ох! — вскрикнула девушка и бросилась бежать. Он долго-долго смотрел ей вслед.

— Ивица не обманет! Ивица не может обмануть! — оглянулась девушка, шепча про себя слова тихие и сладостные, как легкий ветерок, который приятно обвевал ее на бегу.

А из теплого солнечного воздуха ей словно что-то отвечало манящим ангельским голосом:

— Нет! Нет! Нет!

Лицо девушки вспыхнуло еще ярче, ее чистое сердце еще сильнее затрепетало, еще сильнее застучало, будто она обняла кого-то, прижала к себе, привязала навеки! Навеки! Это был призрак Ивицы.

Перевод И. Лемаш.

Часть третья

В доме музыканта Йожицы потянулись короткие, но очень тягостные, монотонные, то хмурые, то чуть яснее зимние дни, когда крестьянин больше грезит, дремлет и спит, чем работает и размышляет. Ранним утром он не вскакивает бодро на ноги, чтобы радостно, с надеждой и вдохновением взяться за повседневную тяжелую работу, как это бывает весной с началом пробуждения природы. Йожица этой зимой не думал о богатых свадьбах, как бывало в прошлые годы, а его облупленный бас дремал в углу за громоздким шкафом вишневого дерева. Обе толстые, крепкие струны кое-как держались, хотя колки ослабли и струны удобно и свободно, но и печально легли на мертвое, запыленное тело старого баса без уверенности в будущем, без надежды когда-нибудь снова звучать и заиграть на свадьбе для молодоженов. Остальные струны, тонкие и хрупкие, давно лопнули, одна свилась в длинную пружинку, а вторая свисала вниз, ржавея на влажном полу под шкафом. Первую решительно вплел в основу своей паутины огромный паук, теперь единственный хозяин облупленного баса. Другую тот же паук обходил, когда ему вздумывалось выбраться на свет из какой-нибудь щелки, он проползал по влажной земле под шкафом и тут же убирался назад.

Йожица щепал не спеша лучину, потом широко зевнул, отбросил полено и секач, раскурил трубку и отправился на теплую печь, с ухмылкой вспоминая своего прадеда Дармоеда и бормоча с завистью:

— Не таким уж он был дураком! Радуйся, наша достойная матерь, — хлопнул музыкант по широкой печи, — мы тебя зимой никогда не забываем!

Младшие дети тоже вертелись вблизи печи, играя горошинами в покупателя, торговца и перекупщика, а когда их босые красные ноги на влажном холодном земляном полу стали отливать синевой, они взобрались на теплую печь, одни закутали ноги теплым тряпьем, другие сунули их в горячую кукурузу, которая сушилась на краю печки перед размолом.

Старшая дочь пряла вместе с матерью, а Мато, уже большой мальчик, мастерил себе тележку и мечтал, как он начнет учиться у бондаря, только бы пришел конец этой несносной стуже.

В своем храме одиноко жила Лаура, «невеста», как ее называли одни, или «госпожа девушка», как называли другие. Одна жена музыканта время от времени навещала ее, даже прислуживала, за что не раз корил и бранил ее Йожица:

— Где это видано, где это слыхано, чтобы свекровь прислуживала снохе, глядеть противно!

Но многострадальная кроткая хозяйка не обращала внимания на его упреки и только тихо отвечала:

— Молчи, молчи, старый! Разве ты бы так валялся, да всякий день имел жирный кусок, да полные трубки выкуривал, коли б не она. Не стояли б у тебя в хлеву три коровы, не дремала б пара волов и деньги не звенели бы в карманах, хочешь — налоги плати, хочешь — гуляй на здоровье, хочешь — трать на другие крупные и мелкие надобности! Что поделаешь, все есть у сироты, чего только душа пожелает, а счастья все равно нет. Ни женщина, ни девушка, живет в одиночестве, да еще в нашей зимней глуши!

— А! — махнет рукой музыкант, языком прищелкнет и ничего не ответит. У него не было желания углубляться в этот предмет, он избегал встречаться с Лаурой, а если они и виделись, старался поскорее пройти мимо, опустив глаза. Когда он смотрел ей в лицо, ему казалось, он в упор смотрит на ярко сияющее солнце, от чего глаза слепли, а вокруг все темнело.

После того, как перед отъездом Ивицы они были в гостях у Михо в доме газды Медонича, который все уже привыкли называть домом газды Михо, Лаура пригласила Михо и Юсту к себе; коротыш Каноник тоже приплелся. Музыканту это не понравилось, ведь у них никогда не было добрососедских отношений, не говоря уже о приятельских. Целовались они — иной раз приходилось — будто через стекло, не чувствуя сладости поцелуя, как пчелы, когда они бросаются на окно лизать мед, дразнящий их изнутри.

Никогда не полагались и не надеялись друг на друга музыкант и Каноник.

— Из него всегда три черта выглядывают! — бормотал Йожица, когда гости уселись за стол. — Сегодня же начнет вынюхивать да совать нос во все углы и щели, а потом — помогай господи, примется трепать своим длинным языком по всей округе, — ворчал с растущей неприязнью музыкант.

Но знакомство и дружба между Лаурой, Юстой и Михо становились все более близкими и горячими. Часто арабский конь, запряженный в маленькие, обитые железом санки, взбирался на холм Йожицы, Лаура ездила в дом Медонича и оставалась там на несколько дней. Когда Михо отправлялся в поездку по своим делам, Лаура почти все время проводила у Юсты. Они так сдружились, что, будь у них дети, обязательно покумились бы. Лаура часто дарила своей приятельнице то одно, то другое, а в ответ, возвращаясь из далеких поездок, Михо привозил всякие мелочи, и они с женой отдаривались. Об Ивице вспоминали мало, Лаура говорила о нем, как о близком родственнике и подопечном, у которого еще молоко на губах не обсохло… Она даже сказала однажды, что для того только и поселилась в доме музыканта Йожицы, чтобы поддерживать Ивицу, пока тот учится, быть его опекуншей, — такова, мол, последняя воля ее покойного родственника Мецената.