В пургу и после - [20]
Весной Бурков поехал на тракторе в райцентр. За мощным «С-80» тащились крепкие сани, сваренные из двухдюймовых труб, а в кабине рядом с Бурковым сидела располневшая Верка и все пыталась положить голову на плечо Буркову, но от немилосердной тряски голова сваливалась. Верка ехала за продуктами на рыбкооповский склад, и пока она выписывала в рыбкоопе счета и накладные, Бурков завернул на почту, чтобы сдать мешок с фактории и получить письма и посылки, адресованные в колхоз.
— Вы из Крестов? — спросила его почтальонша. — Не знаете, есть у вас там механик по имени Иван?
— Я механик и вроде как Иван, — растерявшись, ответил Бурков.
— Посылка пришла с таким вот глупым адресом — фактория Кресты, механику Ивану…
И почтальонша вручила Буркову надорванный бумажный пакет, в котором лежал «Самоучитель игры на аккордеоне». Фыркнув, Иван лениво сгреб пакет, закинул мешок с почтой за спину и вышел на улицу. Потом он заехал на территорию рыбкооповского склада и добрых два часа укладывал на сани мешки и ящики.
Верка за это время успела сходить в больницу, показаться врачам. Вернулась озабоченная, сказала Буркову:
— Наверно, придется в больницу ложиться…
— Нужно, значит, ляжешь, — угрюмо буркнул Бурков.
— А ты за это время на материк сбежишь? — заглядывая ему в глаза, спросила Верка.
— Не, — ответил Бурков. — Я лучше за это время на аккордеоне выучусь.
Он уселся за рычаги и вывел трактор со склада. Всю дорогу до фактории он молча улыбался, вспоминая первый день в Крестах, заплаканную соседку и безвозвратно ушедшую куда-то тоску.
От первого лица
Стоит ночь полярного дня. Фактория спит, задернув окна низеньких домиков одеялами. В ярком свете незаходящего солнца тишина кажется неправдоподобной. Спят даже неумолимые комары.
Мне говорили, что ночью комары не засыпают, а умирают, но в это плохо верится — не могут же в самом-то деле новорожденные кусаться так больно!..
Молчат тракторы и вездеходы, спят зачехленные самолеты.
По московскому времени сейчас половина девятого. Неторопливо встаю, ставлю на плиту чайник, умываюсь. Шаги гулко разносятся по пустому дому. Неделю назад здесь было шумно — хозяина дома, колхозного механика Ивана Алексеевича, провожали в отпуск на материк.
Сажусь пить чай, заодно просматриваю исписанные блокноты.
Тишина убаюкивает. Появляется желание говорить вслух с самим собой.
Я смотрю в окно и вдруг замечаю, как из маленького домика напротив выбегает на улицу женщина, воздевая к небу голые руки. Следом за ней выбегает мужчина, держа за спиной огромный кухонный нож. Женщина пробегает десятка два метров и останавливается. Замирает и мужчина.
Они долго смотрят вдаль, где висит над самым горизонтом сонное летнее солнце. Потом, будто стряхнув с себя оцепенение, мужчина грозит женщине и уходит в дом. Женщина крадется за ним, подходит к дому, осторожно заглядывает в окно, затем бежит к двери и изо всех сил колотит в нее кулаками, крича при этом так, что просыпаются собаки на краю поселка:
— Открой, изверг, слышишь?!
Она входит в дом, и все снова засыпает. Умолкают и псы, лениво выполнившие свой собачий долг.
Я продолжаю смотреть в окно и вскоре вижу, как из того же дома выскакивает мужчина, на этот раз с карабином в руках.
Он отбегает от двери на несколько шагов, прикладывает дуло карабина к виску и как будто ожидает чего-то… К нему бежит женщина, без борьбы отбирает оружие и выстреливает в воздух, после чего обнимает мужчину, целует его, и они идут в дом. Карабин волочится за ними по земле.
Полаяв несколько минут, засыпают собаки, разбуженные выстрелом. Фактория снова затихает. Красное распухшее солнце медленно поднимается над тундрой.
Через полчаса захрипит репродуктор, на всю факторию загремят нелепые здесь джазовые аккорды.
А к концу дня прилетит самолет, привезет газеты, сразу за всю прошедшую неделю.
Аэропорт Хатанга.
В самом конце рулежечной дорожки стоит с прогретыми моторами самолет «Ли-2». Добрый полярный работяга, у которого оранжевая краска на хвосте давно уже облупилась от старости и от промозглых арктических ветров.
По полу салона от хвоста до пилотской кабины тянется вытертая ковровая дорожка, на которую навалены картонные ящики с мороженой рыбой. Оставлен лишь узкий проход, по которому экипаж, топая подковами меховых сапог, проходит в кабину.
Все летчики — москвичи. Они прилетают на Север, чтобы отработать положенные сто часов санитарной нормы и снова очутиться в Москве. Когда случается пурга, эти парни громче всех проклинают нелетную погоду, потому что она задерживает возвращение домой. Послушать их — главное, побыстрее налетать саннорму… И не важно, куда летать, что возить!.. Хорошо, если попадается какая-нибудь радиоактивная штуковина геологов или физиков — с таким грузом час за два считается, хотя опасности не больше, чем в рентгенкабинете.
Экипаж занимает свои места, мне ставят ящик рядом с радистом, бегло объясняя, к чему можно прикасаться, а к чему лучше не лезть. Кручу во все стороны головой, осматриваюсь — интересно!.. Бортмеханик еще на земле, дотошным взглядом проверяет, сняты ли флажки с триммеров и как ходят элероны, и подозрительно косится на хвостовой костыль. За почтенный возраст и добродушный нрав бортмеханика называют «прадедушкой русской авиации» или «Крякутным». На шутки он давно уже не обижается и потому часто попадает впросак. Вот и сейчас, заметив, что Крякутный стоит в зоне действия двигателей, второй пилот озорно подмигивает остальным летчикам и резко добавляет газ. С Крякутного вихрем срывает форменную фуражку, и под общий смех экипажа, приникшего к иллюминаторам, прадедушка русской авиации гоняется по заснеженному полю за вертким синим блином.
