В пучине бренного мира. Японское искусство и его коллекционер Сергей Китаев - [65]
E-4
Iaponskaya graviura
(Japanese prints), the 2008 Pushkin Catalogue; volume 2 open. Photo by the author.
The “Pushkin Catalogue,” Iaponskaya graviura (Japanese prints), was published in 2008 in two thick tomes[205]. Unfortunately, it added scant visibility to this fabled collection inconnue. At the last moment, the Pushkin decided not to include English translations of the entries and introductory essay. The data in Latin letters are romanized names of the Japanese artists and the title and series of each print. I was only marginally successful in insisting on an alphabetical index of artists in Latin letters, to enable those users who do not read Cyrillic letters to find an artist listed alphabetically in a volume of over five hundred pages; Chikanobu (Тиканобу) and Hokusai (Хокусай), for example, come at the end of the Russian alphabet of thirty-three letters. After protracted persuasion, I seemed to have convinced the Pushkin bosses that a romanized index would be useful. The index was published – but without corresponding page numbers!
The incomplete roman index is a minor nuisance compared to the absence of the catalogue in bookstores and libraries. Brill publishers offered through me to distribute the catalogue outside Russia, a tender of no interest to the Pushkin authorities. There are copies in the library of the School of Oriental and African Studies, in the British Library, London, the library of the Metropolitan Museum of Art, New York, the Library of Congress, Washington, DC and the library of Waseda University, Tokyo. Two additional copies are those donated by me to the library of the Sainsbury Institute for the Study of Japanese Arts and Cultures, Norwich, UK, and to the Institute’s London office. The Pushkin Catalogue was printed in fifteen hundred copies; for roughly a month, it was available for sale for twenty-five hundred rubles (then one hundred dollars) in the Pushkin Museum bookstand. (I was lucky to have friends in Moscow who bought two copies and sent them to me – each set is about five kilos – over eleven pounds.) Since then, the catalogue is virtually unavailable, as it was never released to Russian bookstores.
The century-long story of the Kitaev Collection is, to borrow Churchill’s words, “a riddle wrapped in a mystery inside an enigma.” According to the Pushkin curator, Voronova, there are about two thousand prints currently in the roster. What happened to the tens of thousands proudly mentioned by the original collector? Why does this catalogue, called in the Pushkin “raisonné,” contain only 1546 entries, including insignificant prints in horrible condition, while dozens, if not hundreds, of decent works are left out?[206] (Sometimes the left sheet of a complete diptych is omitted, even though the right sheet is in the catalogue.) I made a start to unravel these contradictions. The fate of the Kitaev Collection is typical of what happens to a noble private initiative in Russia – be it under a czarist, Soviet or post-Soviet regime. Behind these vicissitudes remains the compelling story of Sergei Kitaev and his enchantment with Japanese art.
An “Encyclopedia of All the Arts of Japan”
In the late nineteenth century, when the young Sergei Kitaev began to buy Japanese art during his stopovers in Japanese ports (1885–86 and 1893–96), the collecting of ukiyo-e prints in the West was enjoying exponential growth. In Russia, however, he was virtually the first swallow of spring. (Regrettably, this swallow did “not a summer make” of Japanese art in his country.)[207] Kitaev can be included in the brilliant cohort of Russian collectors of his generation: well-educated and well-heeled representatives of the merchant class, who were more aesthetically open and daring than the nobility and gentry-class collectors, who traditionally gravitated toward European classical art. Kitaev looks like a representative man of his time and means, somewhat effete and in the sway of fashionable things Japanese. He was artistically gifted himself, being an amateur watercolor artist and a man with a refined and fragile nature. Not without reason, Kitaev chose as his “favorite” and “soul-mate” Tsukioka Yoshitoshi (1839–1892), the last important and innovative ukiyo-e master, who marked the end of the two-centuries-old cultural tradition[208]. An excessively overwrought – to the extent of the macabre and pathological – decadent who suffered from nervous breakdowns, Yoshitoshi died in his early fifties, as would Kitaev in his early sixties, after a series of ruinous outbreaks of psychic malaise.
Not much is known about Kitaev’s life: a dry list of the slowly changing ranks in his personnel file in the Navy archive; brief mentions of his collection in Russian and Japanese newspapers; a few short letters from Kitaev to various officials; and a letter of recollections by his fellow officer (and artist) Pavel Pavlinov (1881–1966), written forty years after their last meeting.
E-5
Tsukioka Yoshitoshi
The Spirit of a Virtuous Woman Sitting under a Waterfall (Seppu no rei taki ni kakaru zu), from the series “New Forms of Thirty-six Ghosts” (“Shinkei sanju-rokkaisen”). 1892. Ōban.
Академический консенсус гласит, что внедренный в 1930-е годы соцреализм свел на нет те смелые формальные эксперименты, которые отличали советскую авангардную эстетику. Представленный сборник предлагает усложнить, скорректировать или, возможно, даже переписать этот главенствующий нарратив с помощью своего рода археологических изысканий в сферах музыки, кинематографа, театра и литературы. Вместо того чтобы сосредотачиваться на господствующих тенденциях, авторы книги обращаются к работе малоизвестных аутсайдеров, творчество которых умышленно или по воле случая отклонялось от доминантного художественного метода.
В настоящей монографии представлен ряд очерков, связанных общей идеей культурной диффузии ранних форм земледелия и животноводства, социальной организации и идеологии. Книга основана на обширных этнографических, археологических, фольклорных и лингвистических материалах. Используются также данные молекулярной генетики и палеоантропологии. Теоретическая позиция автора и способы его рассуждений весьма оригинальны, а изложение отличается живостью, прямотой и доходчивостью. Книга будет интересна как специалистам – антропологам, этнологам, историкам, фольклористам и лингвистам, так и широкому кругу читателей, интересующихся древнейшим прошлым человечества и культурой бесписьменных, безгосударственных обществ.
Известный историк науки из университета Индианы Мари Боас Холл в своем исследовании дает общий обзор научной мысли с середины XV до середины XVII века. Этот период – особенная стадия в истории науки, время кардинальных и удивительно последовательных перемен. Речь в книге пойдет об астрономической революции Коперника, анатомических работах Везалия и его современников, о развитии химической медицины и деятельности врача и алхимика Парацельса. Стремление понять происходящее в природе в дальнейшем вылилось в изучение Гарвеем кровеносной системы человека, в разнообразные исследования Кеплера, блестящие открытия Галилея и многие другие идеи эпохи Ренессанса, ставшие величайшими научно-техническими и интеллектуальными достижениями и отметившими начало новой эры научной мысли, что отражено и в академическом справочном аппарате издания.
Валькирии… Загадочные существа скандинавской культуры. Мифы викингов о них пытаются возвысить трагедию войны – сделать боль и страдание героическими подвигами. Переплетение реалий земного и загробного мира, древние легенды, сила духа прекрасных воительниц и их личные истории не одно столетие заставляют ученых задуматься о том, кто же такие валькирии и существовали они на самом деле? Опираясь на новейшие исторические, археологические свидетельства и древние захватывающие тексты, автор пытается примирить легенды о чудовищных матерях и ужасающих девах-воительницах с повседневной жизнью этих женщин, показывая их в детские, юные, зрелые годы и на пороге смерти. Джоанна Катрин Фридриксдоттир училась в университетах Рейкьявика и Брайтона, прежде чем получить докторскую степень по средневековой литературе в Оксфордском университете в 2010 году.
Литературу делят на хорошую и плохую, злободневную и нежизнеспособную. Марина Кудимова зашла с неожиданной, кому-то знакомой лишь по святоотеческим творениям стороны — опьянения и трезвения. Речь, разумеется, идет не об употреблении алкоголя, хотя и об этом тоже. Дионисийское начало как основу творчества с античных времен исследовали философы: Ф. Ницше, Вяч, Иванов, Н. Бердяев, Е. Трубецкой и др. О духовной трезвости написано гораздо меньше. Но, по слову преподобного Исихия Иерусалимского: «Трезвение есть твердое водружение помысла ума и стояние его у двери сердца».
Эти заметки родились из размышлений над романом Леонида Леонова «Дорога на океан». Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса. .