В предгорьях Урала - [54]

— На нашу помощь пускай не надеются, — решительно заявил Шемет. — Испытал я эти порядки еще на фронте. Хватит.

Узнав из дальнейшей беседы о настроении гостей, Христина повела с ними разговор смелее.

— В Марамыше организован уездный комитет партии большевиков. Председателем избран старый подпольщик Григорий Русаков. Не мешало бы вам побывать у него, — заявила она фронтовикам.

Шемет переглянулся с Евграфом.

— Как твое мнение?

— Согласен, — ответил тот.

Переночевав у Ростовцевых, Истомин с Василием двинулись к своей станице.

Глава 35

Вскоре Евграф с Василием выехали в Марамыш. Просилась и Устинья, но отговорил Лупан.

— На ходке не проехать — бездорожье, к седлу непривычна, вот обсохнет маленько земля, и съездишь.

Устинья проводила мужа до моста и крикнула ему вслед: — Поскорей приезжай! — и повернула обратно к дому.

Устинья работала в огороде, помогая свекру укладывать навоз для огуречных гряд.

Бросив на гряду несколько навильников, молодая женщина задумалась.

На миг промелькнуло исхудавшее лицо мужа, и точно из далекого тумана выплыл облик Сергея. Зимними ночами, которым, казалось, не было конца, он неотступно стоял перед ней. Она его ненавидела и вместе с тем рвалась к нему. Ждала мужа, думала, все пройдет, забудется, а выходит нет.

Прошлым летом, когда она гостила у родителей, к Настеньке Черновой забежала фирсовская стряпка Мария, которая приходилась Настеньке дальней родственницей. В это время Устинья была у своей подруги. За чаем женщина рассказала про семейные дела своих хозяев.

— Сам стал шибко лютовать и часто скандалил с Сергеем, который требовал раздела. Василиса Терентьевна все по монастырям разъезжает. Похудела она сильно и часто плачет. — Наклонившись к уху Настенькиной матери, Мария зашептала: — Примечаю, что Дарья вино начала хлестать, в монопольку тайком от Сергея не раз меня посылала. С мужем-то у ней нелады. Как бы не свихнулась совсем умом-то.

— Не ходи сорок за двадцать. Когда шла за молодого, что думала? — покачав головой, хозяйка налила гостье чашку чая.

— А тот, стратилат-то, — заговорила Мария про расстригу, — Сергея-то шибко жалеет, ходит за ним, точно нянька. Когда и на куфню ко мне заглядывает, — кончики ушей Марии порозовели. Выболтав свою тайну, стряпка тут же поправилась: — Все больше насчет еды.

В воскресенье Устинья увидела Дарью Видинееву в церкви. Одетая все так же пышно, с накинутой на голову черной косынкой, из-под которой выбивался серебристый локон, жена Сергея тихо молилась, устремив неестественно блестевшие глаза на икону. Когда-то властное, красивое лицо поблекло, и вся ее фигура казалась расслабленной, вялой и безжизненной.

«Неладно живут они с Сергеем», — выходя из церкви, подумала Устинья, направляясь к дому родителей.

Перед отъездом она сходила на базар, чтобы купить свекрови на платье. Еще издали увидела Сергея.

Молодой Фирсов шел по улице, играя шелковыми кистями пояса. Шагал он легко и свободно, небрежно кивая головой на почтительные поклоны знакомых торговцев. Его гибкая, стройная фигура, резкие черты лица, мрачные глаза, блестевшие из-под густых черных бровей, — говорили о необузданном и диком нраве хозяина.

Устинья зашла за угол магазина и проводила Сергея взглядом до тех пор, пока он не скрылся в толпе. Какое-то тревожное чувство овладело ею и, даже приехав в Зверинскую, она долго не могла найти покоя.

Глава 36

Под вечер к Устинье забежала Анисья, жена Шемета, круглая, как шар, казачка с веселыми, озорными глазами, и, ойкнув, повалилась на лавку.

— На задней улице у Черноскутовых-то что делается. Ой! Гос-поди! — выкрикнула она и, закрыв ладонью пухлое лицо, закачалась, как маятник.

Устинья отбросила холстинку, через которую процеживала молоко, и подошла к охающей Анисье.

— Что случилось?

Рассыпая слова, точно горох, та зачастила:

— Степан с фронта пришел, а Васса, сама знаешь…

Устинья побледнела. Семью Черноскутовых она знала с тех пор, как вышла за Евграфа. Степан, который приходился ее мужу двоюродным братом, был взят на фронт прямо с лагерного сбора. За два года о нем ничего не было слышно. Писали станичники, что будто попал он в плен и был зарублен немцами по дороге в лагерь военнопленных. Потом про жену Степана Вассу пошли нехорошие слухи. Сам старик Черноскутов жалел сноху и не раз допытывался правды, но добиться так ничего и не мог. Зимой Васса родила. Кто был отец, никто не знал. Молчала об этом упорно и сама Васса, тихая, застенчивая, похожая на девушку, казачка. Бережно пеленала сына и, слушая, как он гулькал «у-а, у-а», была счастлива. Примирились и старики с появлением внука, и жизнь в избе Черноскутовых текла спокойно.

И вот, как гром с ясного неба грянул, — явился Степан. Переступил порог отцовской избы и, увидев зыбку, он, не снимая вещевого мешка и фуражки, выхватил шашку и одним взмахом перерубил толстый ремень, соединявший зыбку с очепом.

Зыбка грохнулась на пол, раздался плач ребенка. Яростно крикнув помертвевшей жене: «Сволочь!» — Степан выскочил из избы.

Вассу спрятали у старой бобылки Матвеевны на окраине станицы. Возле избы Черноскутовых стал собираться народ. Заглядывали в окна и, увидев тесно прижавшихся друг к другу стариков, молча качали головой и отходили на улицу. Вскоре показался пьяный Степан. Вышел он из-за угла соседней улицы с обнаженной шашкой. Народ шарахнулся кто куда. Степан подбежал к отцовскому плетню и, взмахнув клинком, начал крошить плотно слежавшийся тальник.