В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - [147]

И все мы понимали, что роль информации только возрастает, но информация должна быть другой, не только диссидентской – о правах человека, – но и экономической, политической… Было понимание, что нужно делать совсем новый журнал. Я считал, что всем, кто уже на воле, нужно объединиться и издавать большой журнал, каким в информационном плане была «Хроника текущих событий», а в аналитическом – «Поиски и размышления», известные, к несчастью, только за рубежом. И я решил собрать большую редколлегию, чтобы в журнале были представлены разные точки зрения на многочисленные назревшие в СССР трудности. Позвал Лару Богораз, Сергея Ковалева, отца Глеба Якунина, Виктора Браиловского, Льва Тимофеева. Толя Щаранский уже был выслан, Иосиф Бегун еще не был освобожден.

На первой встрече у меня дома все одобрили идею журнала и согласились в нем работать, выбрали название «Гласность». Решили встретиться через неделю для более конкретного разговора. Но через неделю отец Глеб сказал, что его вызвал митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий и сказал, чтобы он не смел участвовать ни в какой «Гласности» – не скрывая, что это результат прослушки. Митрополита это не смущало. Браиловский сказал, что посовещался со «своими», и те ему сказали, что нечего еврею мешаться в русские дела. Я заметил, что Толя Щаранский был одновременно и еврейским активистом, и членом Хельсинкской группы, но Браиловский ответил, что пример Щаранского считается у них негативным. Ковалев заявил, что «издание такого радикального журнала повредит Горбачеву в его борьбе с реакционными членами политбюро». Богораз последовала за Ковалевым. Остался лишь Тимофеев, который был ни к чему – он проработал две недели моим заместителем и уехал отдыхать после одного года в лагере в это самое напряженное, решающее в Союзе время.

Еще до этого я попросил Сахарова стать членом редколлегии, но Андрей Дмитриевич сразу мне сказал (а я не понимал тогда отношения к Андрею Дмитриевичу в мире), что если он станет членом редколлегии, все будут говорить, что это журнал Сахарова, а это не так. Но он пообещал участвовать в пресс-конференции по поводу первого номера и дать статью. Действительно, первый номер «Гласности» открывался большим интервью с Сахаровым.

Теперь мы виделись с Еленой Георгиевной регулярно. Виделись, несмотря на то, что в это время меня изо всех сил пытались поссорить с Андреем Дмитриевичем – не знаю, от кого это исходило.

«Свобода» тогда брала у меня интервью по три раза в день. Да и другие западные радиостанции почти ежедневно. В результате самые сенсационные темы – освобождение политзаключенных, издание первого независимого журнала – оказались связаны со мной. И я внезапно стал популярным, хотя высказывался очень радикально: говорил, что перестройка совершается КГБ и в интересах КГБ, что в тюрьме было очевидно. Сахаров первые полгода-год вполне миролюбиво и даже уважительно относился к Горбачеву. Это и было поводом для кажущегося расхождения. Меня пытались убедить, что Сахаров якобы поддерживает коммунистов. А тут он еще мельком заметил, в одной из статей, что КГБ – наименее коррумпированная организация в стране, в чем он, конечно, ошибался – просто грабеж и торговля не были такими откровенными и примитивными, как у милиции. Но поссорить нас не удавалось. Я не критиковал даже то, с чем был не согласен, а на уговоры сделать это отвечал, что Сахаров относится с доверием к собеседнику, пока на деле не убеждается, что тот лжет. У меня – свой журнал, а вскоре – свое информационное агентство «Ежедневная гласность», я лучше знаю, что происходит в стране. Когда Сахаров тоже обо всем этом узнает, его политические позиции изменятся. Что и произошло.

Мы часто виделись. Иногда я куда-то приглашал Андрея Дмитриевича. Один раз зазвал его на какой-то пикет на Арбате – по поводу очередных расстрелов на Кавказе. Он был болен, подавлен, и все-таки пришел. Мы стояли втроем или впятером, никто Сахарова не узнавал. Это все не имело никакого смысла – я ничего не умел организовывать, но Андрей Дмитриевич считал невозможным для себя отказаться от того, что могло бы принести хотя бы минимальную пользу. Иногда к ним приезжал Тимоша, мой сын, он очень гордился знакомством с Сахаровым. В 1995 году Тимошу убили.

Сын Тимофей

Я не помню ни одного комментария Елены Георгиевны по поводу «Гласности», ни одного материала, который бы она предложила.

Я не люблю митинги – не хожу на митинги и не устраиваю их. Совершенно безобразно отказался баллотироваться в Верховный совет: в каком-то кинотеатре тысяча человек собралась выдвигать меня в кандидаты, а я не пришел. Как мне объяснять незнакомым людям, кто туда баллотируется? Я знал, сколько гэбистов туда наверня-ка проникнут. Как объяснять, что у меня есть свое дело, что не хочу лезть в эту отвратительную, заведомо враждебную мне среду? Да и вообще, как объяснить, что одно дело – правдивая информация, журнал, а совсем другое – откровенная политика, которая никогда меня не привлекала. При этом я считал, что Андрей Дмитриевич совершенно правильно пошел на выборы – его голос благодаря его авторитету все-таки был слышен. Но для Сахарова с Еленой Георгиевной Верховный совет стал основной, не такой уж близкой мне заботой. Кроме того, во времена Горбачева на примере беспомощного Ковалева и хорошо организованной для рекламы Ельцина межрегиональной группы было вполне очевидно, что в парламент идти бессмысленно – его состав заранее предопределен. Хотя, конечно, это не могло быть оправданием для его расстрела, когда он уже не понадобился в своем первоначальном состоянии (Верховные советы СССР и России, конечно, отличались, но не принципиально).