В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - [146]

Это был очень трудный конец 1982 года. Против Софьи Васильевны уже было возбуждено уголовное дело по статье 190¹, и для роспуска Хельсинкской группы у Елены Георгиевны были две причины. Одна из них заключалась в том, что несколько человек – например, Эдуард Лозанский – использовали Хельсинкскую группу для внедрения на Запад, будучи сотрудниками КГБ. Сначала они входили в Хельсинкскую группу, и с такой репутацией успешно выполняли на Западе задания Лубянки. Это было легко – ведь их «высылали как политических». Елена Георгиевна довольно быстро это поняла и прекратила прием новых членов.

В результате в Московской Хельсинкской группе тогда, кроме Елены Георгиевны и Софьи Васильевны, оставался только профессор Наум Мейман, который далеко не все документы подписывал. И все же Хельсинкская группа продолжала выпускать обвинительные документы. Но теперь Елене Георгиевне внятно объяснили, что если группа продолжит работать, Софья Васильевна будет арестована. Софья Васильевна сказала мне в день своего рождения: «Наверное, я умру в тюрьме». В это время гоняли по дальневосточным этапам 70-ти или 80-летнюю украинскую правозащитницу Оксану Мешко. Софья Васильевна понимала, что в свои годы она не выживет.

Елена Георгиевна пришла с опозданием, по обыкновению очень веселая, держа на вытянутых руках доску с пирогом. И на вопрос: «А с чем пирог?», ответила: «С любовью».

В «Бюллетене» обозначились свои проблемы. Я был категорически против того, что привычно хотела Ася Лащивер – чтобы бюллетень размножался в Советском Союзе. Она была давним самиздатчиком, ей очень хотелось всем рассказать, что делается в СССР. Лена Кулинская была за то, чтобы сотрудничать с НТС. Я, в отличие от нее, занимался эмигрантской литературой, и понимал, что в НТС половина сотрудников из КГБ, и было совершенно очевидно, чем это сотрудничество закончится. Лена меня послушала. Но Ася, по-моему, не очень. Я говорил ей: «Кто-то из тех, кому вы его дадите, в конечном итоге поможет выйти на вас, потом на меня – и не будет «Бюллетеня». Сегодня наши материалы слышат по всем радиоканалам десятки, если не сотни тысяч людей, а вы можете дать трем-четырем знакомым, рискуя главным делом».

Мой арест, как и ожидалось, был результатом случайности. Формально я поехал в Калугу в контору газовых котельных (иначе я не имел права выехать из Боровска), но на самом деле к Диме Маркову, который переснимал наши бюллетени, и к дядюшке Богословского забрать у него номера «Континента». За Димой Марковым следили, но мне это не приходило в голову, и я это слишком поздно понял. Только выйдя от Димы, я увидел машину с антеннами – совершенно очевидно слушали наши разговоры. Его окна выходили не на ту сторону, где был подъезд, а потому, входя к нему, машины я видеть не мог.

Меня задержали на вокзале, чтобы проверить портфель. Сначала книги в портфеле никакого интереса у милиционера не вызвали. В милиции и прокуратуре я честно объяснил, что я библиофил, у меня в Калуге выдалось свободное время, зашел выпить пива, увидел на столике в пивной на нижней полке пачку каких-то книг, завернутых в газетку. Газетку я выбросил, а книжки положил в портфель – но пока еще не успел посмотреть, что там. Все это не имело значения: они следили за мной по всей Калуге, а также раскололи дядюшку Александра Николаевича Богословского. Он только в суде все понял: когда я сказал, что в первый раз его вижу… они ему внушили, что это я признался, что получил у него книжки.

Через четыре года начали освобождать из тюрем. Сперва было принято считать, что в число первых я попал благодаря Елене Георгиевне. Я действительно оказался в первой десятке из списка Андрея Дмитриевича Сахарова: людей лично ему знакомых, которых необходимо освободить в первую очередь. На самом деле с Андреем Дмитриевичем я знаком не был, а был знаком только с Еленой Георгиевной, которая, конечно, сказала ему, что я редактор «Бюллетеня „В“». Как говорили дипломаты, меня освободил Рейган. И даже не Рейган, а корреспондент «New York Times» Билл Келлер, впоследствии главный редактор газеты. Он написал обо мне целый разворот, откуда Рейган узнал о моем существовании и упомянул меня в разговоре с Горбачевым в Рейкьявике. К тому же я слегка поиграл с КГБ, запутал их своим поведением, что мне было не свойственно, а потому не очевидно для них.

Я понял, что освобождать, конечно, будут, но с учетом голодовок и карцеров – в последнюю очередь. Поэтому во время последней голодовки я начал писать какие-то статьи, якобы размышлял о публикациях в «Новом мире» – делал вид, что заинтересован в том, что мне предлагали еще летом, когда приезжал мой куратор из Москвы и говорил: вот ваши друзья теперь редакторы больших журналов…

А в Москве было только три человека из первых освобожденных. Но Юра Шиханович по личным причинам не хотел ни о чем вспоминать. Так за всех почему-то решила Софья Васильевна Каллистратова и, по-моему, неправильно – она говорила, что не нужно давать никаких интервью. Может быть, поэтому и Сергей Адамович Ковалев интервью не давал, а может быть, он не вызывал большого интереса – освобожден был все-таки из ссылки, а я – после статьи в «New York Times» и прямо из тюрьмы. У моей квартиры всегда стояло по десять машин. Я говорил, что по официальным данным еще триста человек сидит по лагерям и тюрьмам, а на самом деле – гораздо больше. То же самое происходило и у Сахаровых – в этот раз они не согласились со мнением Софьи Васильевны. Говорили мы примерно одно и то же: необходимо немедленно выпустить всех политзаключенных. Но со временем выяснилось, что у меня было одно важное преимущество – ни у Елены Георгиевны, ни у Андрея Дмитриевича не сохранилось с доарестных диссидентских времен никакой рабочей структуры, а у меня оставался почти полностью уцелевший «Бюллетень „В“».