В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - [149]

Но Елена Георгиевна все реже бывала в Москве, я в Бостоне был у них всего один раз (жил у Тани Янкелевич) и постепенно возникали разъединяющие нас люди и события.

У меня были серьезные основания плохо относиться к Юре Самодурову, директору Сахаровского музея. С помощью Елены Георгиевны (она его кому-то порекомендовала в Академии) его ненадолго сделали директором Геологического музея на Манежной площади. Заместителем его считался членкор Академии Владимир Ильич Жегалло – крупный ученый и очень хороший человек. «Гласность» громили каждый год, но я, продавая очередную картину из своей коллекции, ее восстанавливал. Мне Владимир Ильич предложил в 1993 году, после разгрома на Поварской, и, соответственно, – потери нами офиса, сдать помещение в их институте. Мы договорились. Для «Гласности» выбрали одну, но очень большую комнату, и тут Юра сказал: «Нет-нет, я не диссидент, я музейщик! Меня снимут, если я сдам вам комнату». Мы нашли что-то другое, его выгнали и без того, Боннэр я пытался пристыдить: «Елена Георгиевна, кого вы держите теперь в музее Сахарова?» Но она считала, что никого лучше найти не сможет.

У меня было довольно четкое представление – по-моему, я описал его в 2000 году в журнале «Индекс», когда был в Бостоне и в Вашингтоне, что нечего держать в музее Сахарова ораву тунеядцев – ведь было известно, как трудно Елене Георгиевне достаются деньги на его содержание. У Сахаровского музея высокая репутация, под его эгидой были возможны какие-то проекты и получение грантов, а не пожертвований, притом без всякой деятельности – при Самодурове именно это и происходило. К тому же, что еще важнее, в Москве, в результате полного бездействия не было ни одной влиятельной, реально действующей правозащитной организации. Почему-то Сергея Ковалева – председателя правления – это устраивало. Меня звал в члены правления Гена Жаворонков, чтобы навести порядок, придать музею хоть какой-то смысл и начать практическую работу, но еще и на эту борьбу сил не хватало. Я возмущался, когда жулик Березовский предложил Елене Георгиевне деньги (и активно это пропагандировал). Деньги Березовского (музеем не полученные) были прямо связаны с организацией второй войны в Чечне, все это было отвратительно и развращающе действовало на других: в результате на «Общем действии» (еженедельной встрече руководителей правозащитных организаций) помощники Льва Пономарева начали говорить, что «деньги не пахнут». А ведь в это время было довольно много уголовников, создававших фонды помощи заключенным, чтобы таким образом передавать деньги из воровских касс в зоны. И некоторые правозащитники с ними сотрудничали, получая процент, и эту фразу – «деньги не пахнут» – я услышал как раз в Сахаровском центре. Я написал в статье, что у традиционных бутербродов в музее острый привкус чеченской и русской крови.

Была еще одна неприятная история, в которой мы оказались с Еленой Георгиевной по разные стороны, правда, очень ненадолго. Вслед за уничтожением «ДемРоссии», чему активно помог Сергей Ковалев, вслед за гибелью «Мемориала» как общественно-политической организации, собиравшей по триста тысяч человек на митинги, что, в общем, организовали Арсений Рогинский и Александр Даниэль, последними заметными опорами русского демократического движения оставались ежегодно громимая до нуля «Гласность», а в Париже – газета «Русская мысль». В парижской газете было замечательное соединение разных поколений и русской эмиграции, и общества в России, и в то же время не только по месту издания, но и по сути – это была европейская газета, которая не только информационно, но и практически, деньгами, помогала буквально всем. Кого-то приглашали в Париж и все ему оплачивали, кому-то платили немалые гонорары. Но когда КГБ (в первые же годы воспеваемой Ковалевым ельцинской «свободы») была поставлена цель уничтожить газету, как уничтожили «ДемРоссию», «Мемориал» и боролись с «Гласностью», у газеты для начала возникли неожиданные серьезные финансовые проблемы, в которых была виновата отчасти и сама Ирина Алексеевна Иловайская. Она была замечательным человеком, но не умела жить во внезапно ставшем враждебном ей мире.

У «Русской мысли» почти не осталось денег и Ирина Алексеевна, пользуясь, как всегда, большим влиянием и уважением на Западе, получила какой-то грант от католического фонда «Человек в беде». В результате в «Русской мысли» появилась церковная вкладка. Всем были сокращены зарплаты. Совершенно очевидно, что и у самой Ирины Алексеевны снизились доходы. Она переменила свою дорогую квартиру на более скромную, редакция «Русской мысли» тоже переехала в более дешевый офис. Это коснулось и Гинзбургов, которые получали больше всех. Они на это прореагировали заявлением об уходе. Арина очень любила писать такие заявления в случае любых конфликтов. Ирина Алексеевна всегда шла на уступки, но в этот раз заявление было подписано. Тогда Алик начал войну против Ирины Алексеевны, войну совершенно гнусную. Единственный раз, когда Ларису Иосифовну Богораз напечатали во всесоюзной печати – это ее отвратительное большое письмо к Ирине Алексеевне в «Литературной газете» – «Безработный Гинзбург». Там она называла Иловайскую «госпожой Альберти», которая неизвестно как затесалась в наш мир. И пытается исказить характер «нашей диссидентской газеты» и уволить Гинзбургов.