В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - [131]

Миша Сенин был киевским кумиром. Он действительно был очень хорош собой, черноволосый с ярко-голубыми глазами. Из испанских детей. Его приемный отец был одно время председателем Совета министров Украины, потом, по-моему, секретарем ЦК, в общем, из украинской верхушки, но, кажется, самый интеллигентный и приличный из них. Мишу любили рисовать киевские художники, почти на каждой выставке были его портреты. Сам он был архитектором.

Я не знаю, что рассказал этому поганцу-следователю Миша, но я уже знал, что, вернувшись после допроса домой, он раздал все долги, все книги, вплоть до библиотечных, в ванне вскрыл себе вены и умер.

По-видимому, перспектива быть свидетелем на суде у Сергея для него была хуже смерти. Любопытно, что никто, кроме меня, не рассказывал этого руководству музея Параджанова. И они сказали, что всю эту историю они слышат в первый раз, и об этом гэбисте, и о гибели Миши.

В одном из писем в тюрьму мама мне написала, что Сергея освободили. Я ей ответил, что очень этому рад, но поддерживать с ним отношений больше не буду, потому что то ли от своих фантазий, то ли от запуганности он едва не усложнил довольно серьезно мне жизнь, но, может быть, это было вранье следователя. На самом деле так и оказалось. Ничего кроме следовательского вранья не было, и обижаться на Сергея мне было нечего.

Надо сказать, я ругал маму за то, что она отказала Сергею Иосифовичу, – конечно, ей было 70 лет, и она совершенно не собиралась выходить замуж. Я ей сказал, что, наверное, Сергею надо было уехать. «Он считал, что, поскольку меня выгоняют, то он с тобой уедет, а ты не дала ему этой возможности», – говорил я маме. Оказалось, что все было совсем не так, что его приглашали и Феллини, и Тонино Гуэрра, но он сам не хотел уезжать, то есть предложение моей матери выйти за него замуж было очередной творческой его идеей. По-видимому, его очень эстетически привлекали сохранившиеся у нас в доме остатки какого-то совсем другого мира. Впрочем, Саша Антипенко много позже рассказал мне, что Сергей делал предложение выйти за него замуж и еще более пожилой, считавшей, что в жизни видела только двух великих режиссеров – Довженко и Параджанова – Лиле Брик. Похоже, Сергей пытался осваивать новые для него миры еще и таким – семейным – способом.

Арест Параджанова был фактическим концом Московского фестиваля, до этого довольно крупного и престижного в мире. После его ареста ни один серьезный режиссер и актер в Москву не приехал. Для проформы фестиваль проводили, но никакого значения для культурной жизни он не имел. Как и сейчас не имеет.

Глава VIII Виктор Некрасов

Еще до знакомства с Сергеем я, как и говорил, принес бутылку, переданную Натальей Владимировной Кодрянской Некрасову. Пить он ее со мной не стал, спрятал в шкаф, и мы начали вспоминать общих знакомых, в первую очередь, близкую нам семью Сацев. Тогда же мне было объяснено, сколько звонков надо выждать по телефону, потом положить трубку и перезвонить опять, чтобы после третьего звонка Виктор Платонович поднял трубку, как три раза звонить в дверь, а по том – после перерыва – один раз, чтобы открыл дверь он или Саша Ткаченко, с которым я уже познакомился (до того, как был представлен не встававшей много лет с кровати в соседней маленькой спальне-кабинетике Зинаиде Николаевне – матери Некрасова). В разговоре с Виктором Платоновичем мы скоро выяснили, что оба – из старых киевских семей. Даже гимназия Некрасова – Никитенко – лучшая мужская и мамина гимназия – Жекулиной – лучшая женская, где преподавала математику и моя бабушка, закончившая Бестужевские курсы, – все у нас пересекалось. Но за окном смеркалось. И Некрасов предложил выйти на воздух.

Тут же на Крещатике вокруг нас образовалась небольшая стайка молодых людей и девушек, которые все называли Некрасова Викой и были озабочены одним – что и где спокойно выпить. Наскребли несколько рублей и кучу мелочи и решили, что этого хватит на бутылку крепленого вина «Агдам» (в просторечии называемого «краской») и бутылочку «сухенького» за 72 копейки. Решили идти за ними в «Первый» гастроном на углу улицы Ленина, который работал до восьми (при Хрущёве были введены ограничения на продажу спиртного, которые еще не были отменены и поэтому вечером поиск места для покупки алкоголя был нелегкой задачей). Половина собранных по карманам денег была моей, поэтому меня охотно приняли в компанию, хотя я Некрасова вплоть до последней нашей встречи всегда называл Виктором Платоновичем, и остальных ребят, с которыми за годы жизни познакомился, а с некоторыми – и подружился, называл по имени, но всегда на «вы». Но они к этому привыкли. Впрочем, и я привык приходить на Крещатик. В тот вечер нашли где-то во дворе скамейку, где можно было расположиться; одна из девочек, которую звали Оля, как выяснилось, всегда носила в сумочке набор пластиковых стаканов, так что пить «из горла» не приходилось. Потом, пройдя по Крещатику, встретили еще кого-то с бутылкой из этой же компании, в другом дворе выпили и ее. Опять вышли на Крещатик, но тут уже никого не встретили и, слава богу, разъехались по домам.