В поте лица своего - [15]

И теперь, через двадцать пять лет, Митяй выглядит таким же малорослым, как в юности, худеньким, застенчивым. Голова его по-прежнему кудрява, но на висках тронута ранней сединой. На губах, как и в комсомольские годы, светится улыбка.

Далеко успел уйти Митяй с тех пор, как выпорхнул из-под моего крыла. Окончил институт круглым отличником. Работал сменным инженером в прокатном цехе. В тридцать с чем-то возглавил производственный отдел комбината. Избирался секретарем партийного комитета. Через несколько лет стал главным инженером, командующим семитысячной армией инженеров, техников, и первым заместителем директора. Но для меня он остался Митяем. Я любил его. И он, безотцовщина, относился ко мне с привязанностью сына.

Изрядно помяв друг друга в объятиях, мы сели на садовую скамейку, на солнышке.

— Ну как долетел, батько?

— Отлично. Как ты узнал о моем приезде? От Булатова?

— Нет, не от него. Чутье подсказало, что тебя сегодня утром добрым ветром занесет в родные края.

— Плохое у тебя чутье, Митяй. Главного не почуял.

— Главного? Ты про что?

Скрытничать нет нужды, и я говорю правду:

— Обком в последнее время тревожит война между Булатовым и Колесовым. Поручено разобраться, в чем тут дело.

— Нет никакой войны между ними, — решительно сказал Воронков. — Зря обком встревожился. Колесов и Булатов нигде и никогда ни одного плохого слова не сказали друг о друге. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно.

— Был ты добряком, Митяй, добряком и остался.

Я замолчал, недовольный собою. Преждевременный разговор затеял.

Митяй внимательно меня рассматривал. Удивлен, что я вдруг замолчал, задумался.

— Как живешь, Митяй? — говорю я.

— Хуже самого несчастного, лучше самого счастливого.

— То есть?

— Нормально живу, — говорит и застенчиво улыбается, как в молодости. — Хватит про нас. Давай, батько, рассказывай про свою жизнь. Дошли до нас слухи, что ты болел.

— Нет дыма без огня. Побывал я, брат, и на том свете.

— Живут же люди! И там, и здесь… — Ему и в голову не приходит, что коснулся моей горькой тайны. — Комбинат когда собираешься посмотреть?

— Дня через три.

— Хочешь, покажу домны, мартены, прокатные станы?

— Лучшего гида, чем ты, Митяй, не желаю, но… обойдусь без тебя.

— Боишься, что я навяжу тебе субъективные взгляды и попытаюсь показать, что называется, товар лицом?

— Именно! Ты догадливый.

Мы засмеялись и разошлись.

Марья Николаевна, наблюдавшая за нами издали, сказала мне, когда Воронков уехал:

— Такие большие начальники и такие несерьезные. Смехом начали разговор, смехом закончили!

— Слава богу, Маша, что не разучились смеяться. Если бы люди всегда и во всем были серьезными, они бы свой век здорово укоротили.

— Ваша правда. Чаю согреть?

Долог летний день. Столько было у меня встреч, разговоров, столько успел увидеть — и все еще только вечер, тихий, теплый, с круглой луной посреди высокого и ясного неба, с высветленной из конца в конец землей: комбинат с его трубами, бесчисленными корпусами, мать-гора, белый город и даже Дальняя гора — как на ладони. И всюду хочется побывать, посмотреть, как теперь  о н о , твое сокровище, выглядит.

Выезжаю из «Березок» на «жигуленке» и еду куда глаза глядят. Проехал Кировскую улицу, потом Пушкинский проспект, попал на Маяковскую, свернул налево и остановился на Пионерской. На самой первой нашей улице. В 1930-м здесь в присутствии четырнадцати тысяч строителей был заложен фундамент первого кирпичного четырехэтажного корпуса. Вот около этого самого дома я и затормозил машину.

Не дворец, хотя и построен по проекту знаменитого в тридцатые годы чужеземного архитектора Майа. Унылый, плоский фасад. Небольшие окна. Ничего, радующего глаз. Но я смотрю на этот дом с нежностью — я был его жильцом несколько лет, самых лучших, юных лет. Жил в первом подъезде, на четвертом этаже, в коммунальной квартире, в крохотной комнатке. Не работали ни водопровод, ни канализация, ни центральное отопление. Не была газифицирована кухня. Вполнакала горела электрическая лампочка. Зимой вода замерзала в чайнике. Спал не раздеваясь на узкой койке с продавленной сеткой. И все равно был на седьмом небе.

Сижу в машине, снизу вверх смотрю на  с в о й  дом и вспоминаю…

…Тихонько вставляю ключ в замок, мягким рывком отваливаю дверь. Неслышно, как ловкие воры, проходим мы с Леной через темную, заставленную и заваленную прихожую и попадаем в безопасную зону. Наконец-то дома!

Ничего не услышала сварливая соседка, если даже не спала.

Поворачиваю выключатель, и — нет, кажется, краше моей комнатушки! Сто тысяч работяг, холостых, женатых, с женами и ребятишками, ютятся в бараках, за ситцевыми занавесками, на деревянных топчанах, а то и вовсе в землянках, в халабудах, сколоченных из строительных отходов, а я роскошествую в отдельной комнате! Второй год обитаю здесь, а все никак не привыкну к своему счастью. Всегда раньше валялся на каменном полу, на печи, на нарах, в теплушке, в вокзальном зале на тысячу душ, в карантинном бараке, а сейчас… Один! Сплю на подушке. На белой простыне. Укрываюсь настоящим одеялом, а не истлевшей, вонючей, с чужих плеч рваниной. Один! Тихо, без помех, засыпаю. Не будит меня ни чужой храп, ни пьяный мат, ни грохот двери. Никто не галдит над ухом, когда читаю, пишу, мечтаю. И на мою Ленку никто не пялится, не оскорбляет ни взглядом, ни приглушенным хихиканьем. Появляется она в моей светелке бесстрашно, по-домашнему. Одна соседка иногда портит нам настроение. Ничего! Поженимся — сразу успокоится.