В полдень на солнечной стороне - [8]

— Я же сказал: чуть не сорвал задание. Радистку увел, а рацию оставил.

— Но мы имеем сведения: вы связистку на себе несли.

— Не на себе, а волок на волокуше.

— С мотором? Или посредством вашей живой силы продвигались?

— Ну моей.

— А два груза вы могли, так сказать, доставить подобным способом — и ее, и рацию?

— Если б про главный долг не позабыл, должен был.

— Рассуждаете самокритично, но не реалистически, я бы сказал. А вот ваша радистка…

— Она не моя вовсе, зачем вы так! — вспыхнул Петухов.

— Ну ладно, скажем, вашей и нашей дивизии, она так докладывает: если б не ее слабый пол, так вы бы радисту строевым шагом идти скомандовали и рацию на себе нести.

— Ничего подобного! — запротестовал Петухов. — Если б он тоже, как она, простудился, заболел, все то же самое было, и рацию я бы все равно оставил.

— Спрятали бы — хотите сказать?

— Ну ясно — спрятал.

— А скажите: рация без радиста может действовать? Так, правильно, не может, так же как радист без рации — ноль. Значит, фиксирую: осуществили план раздельной доставки того и другого.

— Никакого плана не было, я только про нее беспокоился, за нее боялся.

— За рацию? — усмехнулся комиссар.

— За радистку, — вздохнул Петухов.

6

Однажды, когда Петухов спустя много дней после этого события, умаявшись на проверке расположения своих огневых точек на новых позициях, мертвенно спал под шинелью в еще не покрытой накатами землянке, его разбудил дежурный ротный телефонист и, передавая трубку, произнес значительно:

— С узла связи дивизии требуют.

— Младший лейтенант Петухов у провода, — бодро произнес Петухов и встал по привычке к субординации.

— Это я, Соня!

Петухов растерянно покосился на дежурного телефониста.

— Обстановка нормальная, противник не тревожит… — машинально сказал Петухов.

— Вы не сердитесь на меня, пожалуйста, — с мольбой прозвучал голос Сони. — Но я хотела вас спросить…

— Я вас понял, — сипло сказал Петухов.

— Это я вас поняла, а не вы меня, — обидчиво сказала Соня. — Не хотите по-человечески говорить, и не надо.

В трубке щелкнуло, и голос Сони погиб в глухой тишине.

Петухов вышел в наброшенной на плечи шинели в ход сообщения, затем побрел по траншее на свой «энпэ», откуда открывалось зловещее пространство переднего края противника, погруженное в тяжкий мрак ночи, в то время как за нашей полосой край неба нежно и слабо светлел, теплился.

Дежурный снайпер пошевелился в своей маскировочной сетке с вдетыми в петли ветвями кустарника, пожаловался Петухову:

— Вот несправедливость, товарищ лейтенант! Ихний может раньше по мне стукнуть, чем я по нему. Ему наша сторона светит, когда он еще впотьмах, — значит, шлепаешь только по силуэту. Но не тот азарт.

— Это ты, Захаркин?

— Мы, — согласился боец.

— Ты же сегодня не дежурный.

— А я от себя лично вышел, не для записи, а так, по личному с ними счету. Башку мне вчера ихний задел, так я поверх бинтов, чтобы не демаскировали, гимнастеркой обмотался.

— Без каски нельзя, нарушаешь!

— А как же я железом на рану давить буду, это же невтерпеж!

— В санбат отправляйся!

— Сейчас, вот только возмещу ему свою обиду, и сразу кладите на койку, колите в это самое место противостолбнячной, нарушайте гвардейскую гордость. Я послушный. В санбате и питание, и баня, кто же не желает в санбат, дурак только не хочет.

Помолчали, потом Захаркин спросил:

— Разрешите информировать? Вот какая петрушка, — сказал Захаркин и поскреб бинт на голове ногтем. — Мне — орден в дивизии на грудь, выдали Отечественную второй степени. Так я считаю — кредит на будущее.

— Ну ладно там, — перебил Петухов. — Обиделся, что не первой, с золотом.

— А кто не хочет, все хотят, — лукаво усмехнулся Захаркин. Потом, посерьезнев, сообщил: — Значит, так, пошел я в военторг, думал, пивом разживусь. Орден обмыть. Не дали. Наверно, только генералам продают.

— Ну это ты брось, — одернул бойца Петухов.

— Да это я так, для смеха. Главное что? Связистка! Такая беленькая, с лицом малокровным, словно госпитальным, подошла и вежливо: «Вы боец из подразделения лейтенанта Петухова?» — «Так точно». — «Ну как он там?» — «Командует, как положено. Мы им довольны, а он нами. Подходящий командир». Учли?

— Что учел? Твою похвальбу!

— Да нет, это так, для хитрого хода, для сведения, что мы вас уважаем. Связистку, говорю, учли? Ведь с узла штаба дивизии, а нашим взводом интересуется.

— Зря это ты.

— Почему зря? Видно по глазам — как чистое небо, ясные, не как у других финтифлюшек из того же, скажем, санбата…

7

Нет такого командира или солдата, который не испытывал бы щемящего, тревожного чувства, особенно когда ночью приходится наблюдать за передним краем противника, или даже не наблюдать, а просто всматриваться в ту сторону, где тянутся его оборонительные полосы, где незримо таится множество внимательных стальных стволов, разнокалиберных средств уничтожения человеческих жизней.

И пространство между его передним краем и своим, как бы природа нарядно ни маскировала его: лугом, рощицами, перелеском, — ощущается всегда, как черная голая, открытая арена, где нет прикрытия живому, как на плоском каменном плато, холодном, твердом, леденящем.

В предрассветных слабеющих сумерках, в марлевой кисее тумана оно, это пространство, казалось сейчас мертвым руслом реки, оставшимся после половодья.