В полдень на солнечной стороне - [6]

5

Петухов получил приказание сопроводить штабную радистку в тыл противника для связи с партизанским отрядом, которому было дано указание — как только дивизия начнет наступать, о чем им сообщат сигналом по рации, подорвать мосты на коммуникациях противника. Рацию Петухов пристегнул себе на спину плечевыми ремнями, запасное питание рации несла сама радистка в вещмешке. Они вылетели в ночь на Р-5.

Радистка попросила Петухова:

— Ты на меня не оглядывайся, в воздухе меня всегда тошнит. Я себя знаю.

— Не нашли кого покрепче, — недовольно буркнул Петухов.

— Не нашли, — согласилась радистка.

Над ними светилось, сверкало звездное небо. И с высоты линия фронта, так же как и небо, искрилась только огнями боя.

— Смотри — красиво! — порекомендовал Петухов.

— Наверху или внизу? — иронически осведомилась радистка. — Я не ангел, чтобы любоваться небом.

— Верно, ангелов не тошнит, — пошутил Петухов. — Они народ облетанный.

— Ты, пехота, лучше молчи, — приказала радистка.

Потом на них напал «мессер». Их мотало в воздухе, словно на бешеных качелях, до полного умопомрачения. И когда самолет, задевая вершины деревьев, тяжко плюхнулся в болото, наступила мертвая тишина.

Петухов, очнувшись, понял, что жив, и, как всегда, обрадовался, что он жив, но потом стал тревожно соображать, есть у него повреждение или нет. Спохватился, стал ощупывать лицо радистки: веки ее сомкнуты, голова свисла. Он пытался отстегнуть привязные ремни, освободить радистку. Но она вдруг произнесла сонным слабым голосом:

— Убери руки, не лапай.

— Нужна ты очень! — рассердился Петухов. Вылез из кабины и переполз к летчику. Тот упирался рассеченным лбом в щиток приборной доски, ручка управления пронзила грудь, оттопырив на спине комбинезон.

Забравшись обратно в кабину. Петухов сообщил:

— Все! Выходит, до последнего старался нас сберечь, а мог бы и на парашюте выкинуться.

— Ты бы на его месте выкинулся, а он нет, — сказала брезгливо радистка.

— Молчи уж! — Петухов похлюпал ногой по полу полузатопленной кабины, заявил: — Видишь, тонем. — Приказал: — Раздевайся, до берега порядочно. В обмундировании не доплыть.

— Чтобы я перед тобой, да еще нагишом!

— Не соображаешь — оставь то, что вы там под верхним носите.

— Отвернись, — жалобно попросила радистка.

Петухов, заворачивая свое и радисткино обмундирование в плащ-палатку, пояснил:

— Буду за собой узел волочить, а если сил не хватит, тогда, извиняюсь, брошу.

— А рация? — сердито спросила радистка. — Я без рации спасаться не буду.

Петухов нахмурился, смолк, потом объявил:

— Без нашей тяжести самолет еще на плаву побудет. На берегу сыщу бревно какое-нибудь, на нем за ней сплаваю. Ну, пошли, — и сбросил узел с обмундированием, завернутым в плащ-палатку, за борт в воду.

В воде, отплевываясь, радистка сказала:

— Я только по-собачьи умею, сильно ногами брызгаю, значит, не плыви рядом, чтобы ты от меня не захлебнулся.

— Не захлебнусь, — сказал Петухов и поплыл, загребая одной рукой, толкая впереди себя узел с обмундированием.

Но когда вдруг перестал слышать за собой пыхтение и барахтанье радистки, он оставил узел и бросился к ней.

Она лежала на спине с закрытыми глазами и тяжело, судорожно дышала.

— Устала? — тревожно спросил Петухов.

— Отдыхаю, на небо гляжу, любуюсь, — сказала радистка и подавилась водой.

— Ты что, по морде захотела? — спросил Петухов. — Плыви! И если еще посмеешь так слабеть, буду за все хватать, поняла — за все!

— Ты сволочь! — поперхнулась водой радистка. — Только попробуй! — И из последних сил стала бить по воде ногами, толчками, как бы карабкаясь в черной гнилой воде.

Он волочил ее в густой, вязкой ледяной тине и, вытащив на берег, сам лег без сил рядом с ней, черный, вонючий, склизкий, как и она, с головы до ног в тине. Отдышавшись, пошел бродить вдоль берега, нашел полугнилой салик — плот из полусгнивших трех бревен — и уплыл на нем к самолету. Вернувшись, он сначала сволок на берег труп летчика, потом принес рацию, сказал:

— Вот, пожалуйста, тебе твой аккордеон.

— Развяжи узел, дай обмундирование. Не видишь, я совсем голая, — попросила радистка.

— Не вижу, — сказал Петухов, — и видеть не желаю. — Посоветовал: — Сначала отмойся в бочаге, а потом одевайся. Нельзя же так в чистое грязной лезть.

— Не могу, меня от воды теперь тошнит.

Петухов снял с себя бязевую мокрую рубашку и стал молча вытирать радистку и, когда она пыталась вырваться, сильной рукой удерживал ее, пока всю не вытер. И только после этого выдал ей обмундирование.

— Меня всю трясет, не могу в рукав гимнастерки попасть, — жалобно сказала она.

Петухов так же молча помог ей одеться, при этом он властно снял с нее нижнее мокрое, выжал и повесил на ветви кустарника.

— У тебя зажигалка, — напомнила радистка, — разведи костер. Зубами же лязгаешь.

— А если противник засечет, тогда как? В неразведанной местности не положено.

— У меня даже внутри все трясется, — повторила радистка, — сердце закатывается.

Покорствуя ее мольбе, Петухов развел огонь, прикрыв его все-таки для маскировки плащ палаткой. Они сидели у костра, касаясь плечами, и глядели на огонь.

— Тебя как зовут? — спросила радистка.