В полдень на солнечной стороне - [4]

Научившись подавлять в себе проявление страха (чего он больше всего боялся, так только того, что этому великому солдатскому умению не научится!), он обрел то властное спокойствие и сдержанность, которые и внушают солдатам при таком командире уверенность в бою.

На войне он был почти доволен собой и горд товарищами.

Война стала его жизнью. И только когда вошла в его жизнь Соня, он был ошеломлен счастьем, пугался счастья, как чего-то совсем незаслуженного, непрочного, как вообще человеческая жизнь на войне.

Соня пожаловалась Петухову:

— У вас в роте, словно в коммунальной квартире, всё про всех знают. Я еще до расположения не дошла, а в пункте боепитания нахально советуют: «Овражком иди, потом слева ход сообщения, дальше траншея в полный профиль, потом свернешь снова — по левую руку ход сообщения — и прямо до огневой позиции станкового. Там лейтенант Петухов за противником лично наблюдает…»

— Почему же нахально указывают? — обиделся за своих солдат Петухов. — Маршрут указали вежливо, правильно.

— Может, я не к тебе шла, а к кому-нибудь другому! — возмущенно сказала Соня.

— Они о тебе наилучшего мнения. Подобных плохих мыслей не допускают, — упрекнул Петухов.

— Откуда они знают, что я только ради тебя на передовую бегаю?

— Бдительность солдата должна быть на высоте, — уклончиво пояснил Петухов. — Солдат не только за чужим передним краем наблюдает, но и вообще. — И деловито похвалился: — Я ребят-саперов, которые нам тут позиции оборудовали, попросил о любезности: вон за тем бункером, прямо в той красивой рощице — видела? — хотя бы несколько хороших могил впрок изготовить.

— Какие еще могилы? — изумилась Соня.

— Ну нам для себя. А то после боя люди измученные, лопата из рук валится, на три штыка выкопают, и все.

— Гриша, ты о чем со мной говоришь? — возмутилась Соня.

— В бою, знаешь, нечаянно даже убивают, приходится соображать о последствиях.

— Ну зачем ты так? — скорбно сказала Соня.

— Для того, чтобы ты на передовую не ходила, не отважничала. Я человек выдержанный. Отнесем на плащ-палатке. Салют из личного оружия, и закопаем.

— И тебе меня не жалко?

— Потому и говорю грубо — не ходи.

— А как же встречаться?

— Может, сразу после боя? Или на марше?

— Глупый ты, по расписанию не любят.

— Ну смотри, я тоже не железный. Не станет тебя, у меня тогда ничего существенного на всю жизнь, — пригрозил Петухов.

— Гриша, а у тебя в довоенной жизни какой самый-самый счастливый день?

Петухов задумался, потом сообщил:

— Сестренка у соседа стекло мячом вышибла, а я признался, будто это я. Он меня прутом, а мне смешно — обманул.

— Ну зачем ты себя, хорошего, так уродуешь? — упрекнула Соня. — Всегда от меня защищаешься грубостью.

— Это верно — защищаюсь, — буркнул Петухов. — Я ведь и смотреть на тебя пристально не могу, такая ты вся складная, светлая.

— Блондинка, — подсказала Соня.

— Не люблю я этого слова — блондинка, — поморщился Петухов. — Его почему-то с подмигиванием произносят. Даже в морду хочется дать, как услышу.

— Вот видишь, какой ты нервный стал.

— Будешь нервным, когда в полнокомплектной дивизии живой силы — десять тысяч штыков, а вашего брата сотни не наберется.

— Значит, гордись, что я тебя из десяти тысяч выбрала, — торжественно сказала Соня.

— То есть как «выбрала»? — вскипел Петухов.

— А так, — улыбнулась Соня, — целилась, целилась и пиф-паф — прямое попадание в твое так называемое сердце.

Петухов взял ладони Сони в свои, прижал к своему лицу, потом стал целовать ее руки между пальцами. Соня тяжело задышала, лицо ее побледнело.

Немецкий снайпер, наблюдая через оптический прицел, бил по насыпи окопа, в котором находились Петухов и Соня. На выстрелы вражеского снайпера ответил наш. Забил немецкий станковый, по нему ударили из ротного миномета, Соня, держа за шею Петухова, шептала ему в губы:

— Ну и пусть, пусть стреляют, а нам хорошо, а мы с тобой бессмертные…

4

Ночью Петухов с группой бойцов работал на заминированной полосе, готовя проходы для танков, и он поймал себя на том, что было так несвойственно ему.

При извлечении самых сложных взрывных устройств у него потела не только спина, но и руки, и пальцы его не были, как прежде, уверенными, самостоятельными, когда он вывинчивал взрыватели.

Все это Петухов оценил как последствие столь взволновавшего его признания Сони, от которого он и стал чрезмерно дорожить своей жизнью, хотя раньше никогда за сохранность своей жизни столь недозволительно не опасался.

Потом он хмуро пожаловался Соне:

— Если по-человечески, так я изо всех, может, самый счастливый. Потому что такая, как ты, вся при мне. Даже при личном твоем отсутствии, а вся при мне. Я думал, такого не бывает. А вот получается… бывает. Но все-таки мое соображение по поводу этого самого — тоже правильное. Пока война, личное счастье не содействует правильному поведению в боевой обстановке, а отвлекает от поставленной задачи. На минном поле работал и из-за тебя так собой дорожил, аж пальцы деревенели на взрывателях, а такое их поведение может вызвать даже нежелательный эффект.

Глаза Сони мгновенно осветились радостью, но тут же озабоченно погасли, она поспешно произнесла шепотом: