В полдень на солнечной стороне - [7]

— Гриша! — сказал Петухов и в свою очередь осведомился: — А тебя?

— Соня!

— У нас в школе тоже Соня была, только она отличница.

— Красивая?

— Нет, так себе — белобрысая.

— Как я?

— Откуда я знаю? — уклончиво произнес Петухов. — Я на тебе внимание не фиксировал.

— Если б ты накрылся, кто по тебе в тылу плакать бы стал?

— Мать, кто же еще! Отца уже убили на фронте.

— Так я и поверила!

— Про отца?

— Будто своей девушки нет.

— К чему такой разговор?

— А чтобы про то, что с нами дальше будет, не думать, — вздрагивая, придвинулась теснее, произнесла сдавленным голосом: — Меня нагишом никто не видел, только ты.

— Ты же не голая была, а в трусах и в лифчике.

— Правильно. Нам специальное женское нижнее не выдают, мы мужские исподники себе подрезаем, а из остатка лифчики кроим. Как в армии служить — пожалуйста, а внимательной заботы о нас по линии вещснабжения нет.

— Напиши в дивизионку.

— Я бы написала, да стыдно.

— А говорить про это можешь?

— Мне с тобой не стыдно.

— Ну, это ты брось! — сказал Петухов, вставая. — Такие разговорчики отставить!

— Очень ты мне нужен.

— Ну и молчи.

— Думать мешаю?

— Мешаешь!

— А я знаю, о чем ты думаешь. Вот хорошо бы с ней под плащ-палатку лечь…

— Да ты что! Дура или распущенная?

— Раз ругаешься, значит, ты хороший. Я тебя только так, проверяла. Понял? Ну нарочно задевала, чтобы знать, какой ты на самом деле.

— Нашла время и место. — И Петухов потребовал: — Ты вот что! Заворачивайся в плащ-палатку и спи. А потом я. А ты покараулишь.

Сквозь рыхлый гнилой болотный туман рассвет еле проникал серым, слабым, жидким, хлипким светом.

Когда радистка проснулась, Петухов разостлал на земле еще теплую от ее тела палатку, приволок застывшее тело летчика и завернул его в плащ-палатку.

— Ты это зачем? — спросила Соня.

— Хоронить, — глухо сказал Петухов. — У буреломного дерева под вывороченными корнями яма, я ее за ночь подчистил, углубил, свежих веток настлал. Хорошо будет.

— Кому хорошо? Ему? — Кивнула на покойного Соня.

— Не в болоте, в земле. Все же попрощаемся, как жизнью ему обязанные. — Произнес тихо: — Когда я ему лицо разбитое умыл, причесал на пробор его же расческой, увидел, что он, как мы, молодой еще. А на петлицах шпалы — капитан!

— Документы взял?

— Когда в тыл летят, документы в штаб сдают.

— Разверни палатку, — попросила радистка.

Став на колени, она бережно-нежно поцеловала ледяные синие губы летчика, потом, поднявшись, сказала сдавленно:

— Он первый, кого я сама в самые губы.

— Ну ладно там, понесли.

Они долго стояли у могилы, засыпанной комьями земли. Сверху положили сырую синюю пилотку летчика…

Руководствуясь картой, взятой из планшета пилота, Петухов только на пятые сутки вывел радистку в расположение партизан.

Уже на другой день в пути она захворала. То томилась в жару, то тряслась в ознобе, то обмирала в беспамятстве. И Петухов то бранил ее, то лепетал невесть что, упрашивая не помирать, дул ей в губы, когда, казалось, она бездыханна, у костра сменил ей влажное от пота белье на снятое с себя сухое обмундирование. И когда долго не мог добиться, чтобы она очнулась, даже попытался выстрелами из пистолета пробудить ее.

Он сломал березку, приспособив ее под волокушу, положил на ветви девушку, привязал поясным ремнем и тащил волоком, впрягшись в ствол дерева, как в оглоблю.

Когда он набрел на партизанское боевое охранение, у него не было сил толком все объяснить. Лицо его вздулось от бесчисленных укусов комаров и гнуса, кожа с ладоней содрана. Согбенный, не мог выпрямиться. Он был в одном рваном исподнем, так как свое обмундирование натянул на радистку. Губы растрескались, опухли, слова произносил сипло, хрипло, еле разборчиво, словно контуженый. Оставив радистку в партизанском штабе, он пошел обратно с группой партизан за рацией, спрятанной у болота и замаскированной ветками.

Несмотря на то что в землянке было жарко натоплено, Соня сидела на койке в валенках, в полушубке, в меховой шапке. И когда Петухов вернулся и принес рацию, она только слабо кивнула, увидев его, и сразу стала дрожащими пальцами включать рацию, надев поверх шапки наушники, и все время глаза у нее были полузакрыты.

— Совсем плохая, — сказал командир партизанского отряда, — застудила оба легких сразу — сильное воспаление, а все ж таки за последнюю свою нитку держится. Такая у нее комсомольская натура — вся горит, а про долг свой помнит. — Обернулся, приказал: — Младшего лейтенанта прямым путем — на наш аэродром. Велели не задерживать, если на своих двух стоит вертикально…

После доклада в штабе дивизии Петухова отправили в санбат, откуда он самовольно ушел на второй день к себе в подразделение в обмундировании с чужого плеча, еще сыром и пахучем после дезинфекции, с неотстиранными блеклыми пятнами крови вокруг рваных прорех на груди под левым карманом.

Потом спустя какое-то время его вызвали в политотдел. Батальонный комиссар, лысый, плотный, с густым голосом строевого командира, спросил гулко, хитро сощурясь:

— Значит, что же такое, товарищ Петухов, по вашему устному докладу в штабе дивизии выходит? Ей по меньшей мере Красная Звезда причитается, а себе как бы просите взыскание.