В полдень на солнечной стороне - [10]

Он шел и шел за ним, вдыхая запахи леса, травы, листьев, погружаясь от этих запахов как бы в сонное мягкое забвение, и когда он замедлял шаги, то летучее, из сгустков света, начинало обретать словно бы женственное очертание. Но только зыбчатое, расплывчатое, и он вроде бы уже знал, кто это. Нужно было назвать, вспомнить, и тогда бы оно приблизилось, уплотнилось, стало телесно отчетливое, живое.

Он маялся и не мог назвать, вспомнить, хотя хорошо знал, кто это, и, когда он добрел до конца просеки, открылась вдруг темная впадина, наполненная черной густой жижей, от которой исходил леденящий холод. И в этой жиже лежал, наподобие мертвой огромной птицы, самолет, на борту его кабины окостенело сидел пилот и, подняв лицо с опустошенными глазницами, уставился ими, незрячими, в небо. А рядом с пилотом сидела Соня, не то обнимая его, не то держа его, окостенелого, за плечо одной рукой, а другой она осторожно расчесывала его волосы и улыбалась мертвому нежно, влюбленно, самозабвенно. И голые колени ее глянцевито сверкали, словно натертые воском. И она была, как тогда, когда он вытащил ее из болота, совсем немного одета. Платье ее, мокрое, сохло, развешенное на хвосте самолета. И она не обращала внимания на то, что самолет, пузыря черную жижу, медленно погружается, и уже жижа касалась ее ног, а она все продолжала ласкающими движениями причесывать летчика, гладить его по окостеневшей щеке и медленно, вдумчиво целовала его в черные, сухие, мертвые губы, не отрываясь от них подолгу, как бы пытаясь свое дыхание передать этим мертвым губам.

Уже самолет погрузился весь в чмокающую жижу, только над поверхностью оставалась часть туловища живой Сони и мертвого пилота. Но она, как бы не понимая и не желая понять, что гибнет, улыбалась пилоту, прижималась к нему все теснее и теснее.

Петухов с ужасом чувствовал каменную тяжесть самого себя, леденящую скованность, которую у него не было сил преодолеть, стоял и смотрел, как гибнет Соня, испытывая одновременно неприязнь к мертвому пилоту, который своей мертвенней тяжестью увлекал Соню в хлипкую бездну. Петухов понял, что еще тогда, когда Соня, став на колени перед мертвым пилотом, лежащим на разостланной плащ-палатке, бережно целовала сухие, черные, мертвые губы, еще тогда у него вспыхнула завистливая неприязнь к мертвому за то, что тот целован Соней. Только тогда он себе в этом не признался, а вот теперь признался, ослабев во сне; и когда они шли, и когда он волочил Соню на волокуше, и потом еще он неосознанно — но все-таки это так — ревновал ее к мертвому пилоту, и, может, поэтому был с ней таким фальшиво-покровительственным, и бодрился тем, что она ослабела, а он еще не совсем ослабел, и поэтому подчинял ее, вынуждая скрывать то, что она не хотела скрыть, а он вынудил ее скрывать, оскорбив ее этим, может быть, навсегда…

— Товарищ младший лейтенант, — щекоча щеку обвисшими жесткими усами, припав губами к уху Петухова, вежливо шептал связной. — К нам группа из разведбата. Требуется им проходы на минном поле указать. В связи с назначением прогулки в тыл, я так полагаю.

— Я сейчас, сейчас, — сказал Петухов, садясь на топчан, спросил: — Что же это они? Собрались, когда светает.

— Не совсем, — возразил вестовой, — на той стороне еще в самый раз — сумерки.

— Сколько же я спал?

— Доложить не могу, не укладывал.

Петухов вышел в ход сообщения. Там, теснясь, стояли четверо в пятнистых маскхалатах, в таких же капюшонах поверх касок.

— Кто старший? — спросил Петухов.

— Сержант Курочкин! — шагнул вперед коренастый, низкорослый разведчик с разорванным веком и розовыми следами недавно снятых швов.

— Я вас, товарищи, сам сопровожу для полной гарантии успеха, — объявил Петухов. — Всю полосу, как полотер, прошел. Прошу!

Петухов даже склонил голову и простер руку, предлагая радушно разведчикам войти в траншею.

Коренастый еле заметно пожал плечом, но не смутился, а зашагал первым по траншее, приняв жест младшего лейтенанта за проявление беспокойства, поскольку тому придется выходить на открытую местность, где, надо полагать, каждый метр площади аккуратно пристрелян противником.

Петухов вызвал командира первого взвода, которому положено замещать командира роты в случае его отсутствия или выбытия из строя, и приказал временно взять командование ротой на себя.

Командир первого взвода, коротконогий, губастый, курчавый, плотный юноша, даже летом носивший кубанку, ссылаясь на то, что он кавказец, ни разу еще почему-то не раненный и поэтому под огнем противника державшийся всегда с высокомерным равнодушием, спросил обиженно:

— Почему?

— Надо.

— Из мясной тушенки эрзац-шашлык буду делать. Обещал же прийти.

— Задание получил. — Петухов кивнул на разведчиков. — Вот, сопроводить.

— Почему ты? Почему не я?

— Так получилось.

— Неправильно получилось, — скрипуче-гортанно произнес командир взвода. — Ты давно воюешь, я не так давно — мне интересно к фашистам визит вежливости сделать, по душам поговорить.

При этом он стиснул зубы, скулы на лице его заходили твердыми желваками.

— Ладно, Атык, еще успеешь!

Петухов решил не только вывести разведчиков к переднему краю противника, но, как говорится, просочиться вместе с ними на возможную глубину с двоякой для себя целью: во-первых, при прорыве обороны противника он будет знать тогда его опорные пункты на глубине, и во-вторых, потаенное, поскольку он будет старшим в группе, то вполне обоснованно его могут вызвать по возвращении группы в штаб дивизии для доклада, — значит, узел связи, а там Соня. Ощущение ее, какою он видел во сне, волновало и томило Петухова, и он полагал, что у него хватит силы рассказать ей — не сон, нет, а то, что было до сна и было подобно тому сну.