В полдень, на Белых прудах - [72]

Что дальше было?

От двоюродного брата жены узнал: Тамаха Еламова, Томка, живет на хуторе одна-одинешенька, у нее ни отца ни матери, воспитывалась в детском доме, однажды приехала сюда, ей предложили небольшой домик о сарайчиком, она и не отказалась.

Но история на том не заканчивается, как я уже и упоминал, у нее печальный финал.

Томка эта оказалась девкой не простой, когда я уезжал, она все-таки нашла силы и вышла из сарайчика и проводила меня взглядом. Я, дурак, еще и ручкой сделай: всего хорошего, привет.

А спустя некоторое время Томку встречаю в своем хуторе. Откуда она, как тут оказалась? В испуг, естественно: ну, делов, коль прояснится что-то! Не дай бог, жене еще станет известно. Словом, было отчего закручиниться. Но Томка мелькнула и исчезла. Уж я подумал: не видение ли? И улеглось мое сердечко. Но через определенное время глядь — опять Томка. Ну не-ет, это не видение уже, думаю, это сама Томка ко мне пришла. Выходит, когда я уезжал из хутора, она меня до самого дома провожала, выслеживала: кто, откуда, чем занимаюсь! Все, крышка! Вот дернул меня черт наскочить на нее. Ан теперь поздно, теперь колесо вспять не повернешь. Однако и не думать ни о чем, решил, видимо, тоже нельзя, срочно нужно принимать какие-то меры. Ну и пошло тогда у нас — коса на камень! — она, Томка, меня выслеживает, как тигрица, а я — ее. Попадется, поставил перед собой цель, не пожалею, вплоть убью — другого у меня выхода нет. Не знаю, сколько мы вот так друг за дружкой бегали, помню одно: пришел час — Томка на хутор в очередной раз не пришла. Что ж такое? Аль охотку на охоту за мной сбила? И невдомек мне было, что Томке пришла пора разрешиться — наследил же я, паскуда!

Не буду врать, сам не пойму почему, но внезапно потянуло меня в тот хутор. Приезжаю я, значит, к двоюродному брату жены, веду разговор, ну, то-се, а потом закидываю удочку: был я тогда у него, по соседству видел девку хорошую, что за девка? А он мне: ты же про нее у меня спрашивал, кстати, тогда, и спрашивал. Тьфу ты, хлопнул себя, прости, забыл. Верно, девка из детского дома, зовут Тамаха Еламова, так? Двоюродный брат жены ехидно улыбается, так, будто о чем-то знает или догадывается. А ты хитер мужик, говорит потом мне, пальчик умокнул и — с концами. Ну, думаю, тут уж он не догадывается, коль напрямки мне такое заявляет. Н-ну, говорю, пошути, пошути, может, и вышутишь чего — бороденку тебе пообщипаю или же глаз живой случайно выму, а стеклянный вместо него поставлю. Подействовало это магически — вот что значит, когда особую молитву знаешь, заговор произнес — как рукой все сняло, будто ничего не было. Ну утих он, значит, молчит. А я опять: Тамаха Еламова дома или где она? Не знает, говорит. Два дня назад видел, крутилась во дворе, на следующий день рано утром тоже как будто выскакивала, а больше не замечал. И добавил: тяжелая она, от кого-то ребеночка ждет. Спрашивают у Тамахи, от кого? Молчит. Но люди радуются: не одна будет теперь, слава богу, с мальцом — и то жизнь не тюрьма, просвет какой-то у девахи наступит.

Выслушал я двоюродного брата жены — и сам себя после того возненавидел, кто бы знал только. Э-эх, ругал себя на чем свет стоит, и какая тебя мать родила — явно слепая! Слепая, точно, раз такую глупость спорол — девчонку оскорбил, причем какую, детдомовскую, у которой и так никакой радости. Курва был, курвой я и остался!

И все же я тогда осмелился и пошел к дому Томки Еламовой просить у нее прощения за свой грех большой. Приблизился, стучу в окно: есть кто там живой или нет? Тишина. Стучу опять. И опять тишина. И враз захолонуло у меня сердце: неуж что-то плохое?

К сожалению, так и было — Томка Еламова решила сама рожать, никому о том не сказала и ни у кого не попросила помощи. А когда начались схватки — уж поздно… Мертвой ее тогда, бедолагу, и обнаружили в доме.

Вот такая эта история.

Я рассказал все, как было, ничего не утаил.

Может, теперь перестанет преследовать меня Тамаха Еламова, а?

Хотя бы.

Прокин все это поведал и, сам того не заметил, перекрестился вдруг: спаси и помилуй его, боже!

Прокин быстро разделался со служебными делами, затем побежал в райком. Заскочил в приемную, бросил секретарше: к Гнездилову Юлию Кузьмичу на минутку, у него к нему серьезный вопрос. Но та попросила подождать: второй секретарь сейчас занят, у него люди, вот когда выйдут они, тогда, наверное, можно будет к нему зайти.

Прокин просидел час.

Просидел два.

Люди не выходили.

— Девушка, — обратился к секретарше он, — может, его уже там и нет, может, и людей давно нет, а?

Та посмотрела на него удивленно:

— Вы чего, товарищ, такое говорите, вы говорите, но, пожалуйста, не заговаривайтесь. — Она вскочила, подбежала к двери, на которой висела табличка, изготовленная из блестящего металла, с вензелями «Гнездилов Юлий Кузьмич», резко ее открыла и… ахнула: там действительно никого не было.

— Ну вот, что я вам говорил, — удручающе промолвил Прокин. — Ни за что ни про что убил два часа, так сказать, не за цапову душу.

Секретарша никак не могла прийти в себя: но ведь был же Юлий Кузьмич Гнездилов, были и люди, куда они подевались, как они вышли из кабинета? Не через окно же — второй этаж! Она, бедная, ломала голову, однако утешительного для себя ничего не находила. Вот так конфуз!