В полдень, на Белых прудах - [71]

Но дочь, дочь! Она ему, Прокину, особенно сейчас не дает покоя, за горло: деньги! деньги! деньги! Он что, кует их, что ли? Была бы у него монетная кузница, тогда иное дело — хватай за шею отца и требуй, а так… Нет, Катерина тут его всерьез удивляет. Но и не дать ей денег не может. Он отменно помнит тот случай, когда приезжал к ним двоюродный брат жены и потребовал мзду — дочь при этом присутствовала, она как раз что-то делала в сарае. Ведь она наверняка слышала, о чем там вели они речь. Подслушивала, дура! Но и они хороши, зашли в сарай, а оглядеться, как следует, не огляделись — не до того было. Он верил: раз так, Катерина это обязательно обнародует, в первую очередь сообщит его жене, то есть своей матери. Ан в том ошибся. Дочь тогда походила-подходила замкнутой — и снова все стало на свои рельсы. Прокин, конечно, не преминул тому удивиться, и с тех пор больше зауважал Катерину. Возможно, потому и сопротивлялся не очень, когда она отказалась идти в институт или когда собралась замуж за Ваньку Чухлова. Ладно, думал он, пусть будет, как она желает, она молодцом, заслужила того.

Но годы идут, а Катерина все больше и больше нажимает на него, ничего не говорит, только пронзительно смотрит — ей деньги нужны, очень! Подавилась бы она его деньгами! Сколько попередавал уже, все, можно сказать, что накопил с женой. Оно, конечно, ничего, по идее, он должен и так помогать — как ни крути, как ни верти, а все-таки дочь, хоть и не кровная. Так, да не так! — самому же себе возражал Прокин.

Мысли о Катерине вдруг снова навеяли ему давнюю историю — цепочка за цепочку, наверное, — с Томкой Еламовой, которую он по-пьяному когда-то изнасиловал и которая потом, рожая, умерла. Вот стала Томка у него перед глазами — и хоть убей. На работе его преследует, дома, что ни делает, куда ни пойдет — она тут как тут: «Привет, Михаил! Помнишь, как ты меня?.. Я не давалась, я криком кричала, мать с отцом звала, которых к сожалению, у меня уж нет давно, война их похитила, а ты… Всю кацавейку на мне порвал, все лицо до крови исцарапал да и меня всю окровил, но своего добился, помнишь, Михаил?!» Страшно в эту минуту на Томку смотреть, такая она перед ним суровая, точно казнить его пришла.

С Томкой Еламовой история длинная, печальная. Не хотел бы Прокин о ней вспоминать, да не может. Он уж так думает; в народе поверье живет, мол, пока мертвого человека не помянешь, пока свечку в церкви за его упокой не поставишь или стакан водки за него, чтоб земля ему была пухом, не выпьешь, будет он преследовать тебя день и ночь. Прокин все перепробовал — ничего не помогало. Одно оставалось: исповедаться, рассказать всю правду, как было. Может, тогда Томка Еламова его оставит в покое, а?..

Исповедь председателя сельсовета Михаила Прокина

И так, было это давно, так давно, что трудно все до мелочей вспомнить. Жил я тогда от этих мест далеко, а работал кладовщиком. Должность по тем временам, сами понимаете, козырная, как кот в масле. Как-то поехал я в районный центр за продуктами. Там встретил кореша. Ну и загулял с ним, три дня, наверное, кутил, на четвертый опомнился, заспешил — ждут ведь меня дома, и — за дело. Ну, получил продукты, еду обратно. А голова, а голова… Ох, звенит, как котел! Залечить бы ее. А дело к вечеру, уже темь на землю. Что же делать? А брат моей жены, тоже кладовщик! Может, к нему? Была не была. Повезло, он дома оказался. Выставил самогонку — пей, этого дерьма у него хоть пруд пруди. Выпил я одну, другую стопку — полегчало, слава богу. Ну, в самый раз теперь опять в дорогу. А ехать еще далеко. Выхожу на улицу, вдруг вижу — вдали стоит сараек, а к сарайку тому вихляет женщина. Ну-ну, подумалось мне, пусть вихляет, и… Нет, что-то во мне тогда перевернулось, какой-то бес ко мне внутрь забрался… В общем, подождал, когда женщина зайдет в тот сараек, и х-хоп туда.

«Здравствуй, девица красная!»

Поглянь: а то девица и на самом деле. Хороша собой. Ах, черт, повезло-то как!

Она, бедолажка, в уголок, дрожит вся.

«Не бойся, — успокаиваю ее. — Я с тобой, милочка, ласков буду, как голубь с голубкой. Не бойся! Не бойся! Тебя как, девица, зовут-то?»

«Тамаха», — отвечает она дрожа, голосочком этаким тоненьким, как у козленочка.

«А фамилия?»

«Еламова».

«Красивые у тебя и имя и фамилия, — говорю, а сам приближаюсь незаметно. — А меня Михаилом, можешь просто Мишей звать, хорошо, а?!»

Тут она выбрасывает вперед руки:

«Не надо, дядечка, не надо!»

«Ну чего, ну чего ты, козочка, — ласково говорю ей, — ну успокойся, милая, я тебе больно не сделаю».

«Мамочка, папочка, помогите!..»

Ну уж тут, помилуйте, коль дело на крик перешло, надо предпринимать что-то, я к Тамахе Еламовой и ну ломать ее. Ох и девка, ох и девка, всего поперецарапала, не девка — волчонок кусучий! В общем, все вышло по-моему. Когда уходил, пригрозил Тамахе, чтоб ни-ни-ни, никому, иначе жизни не будет. Она, правда, ничего, молчит — выбилась, наверное, из сил, бедолага, когда сопротивлялась. Скажу честно: не хотел я того, ну, девку насильничать, ей-ей, хотел, чтоб у нас все было по-доброму, ан она не пошла на то. Вот и поплатилась. А тем более и я в ту минуту озверел почему-то, ничего не понимал.