В полдень, на Белых прудах - [150]

— Теперь у меня вопрос к товарищу Губанову. — Каширин повернулся в ту сторону, где сидел бригадир полеводческой бригады: — Скажите, Валерий Николаевич, у вас какие отношения с учетчиком и весовщиком Хромовым?

Губанов привстал:

— Н-нормальные, Афанасий Львович. А что, — полюбопытствовал, — он пожаловался на меня?

— Еще нет. Но нам известно: вы подняли вопрос, чтоб он оставил свое место. Насколько я помню, Хромов во все времена отличался трудолюбием. Он что сейчас, изменился, Валерий Николаевич, хуже работать стал?

— Нет, почему же… — Губанов помолчал. — Бывают у меня с ним стычки, но чтоб… Пусть сидит и считает себе на здоровье! — Он сокрушенно покачал головой: надо же, уже донесли в район!

— Кто вам об этом сказал, Афанасий Львович, — не выдержал Матекин, — ну, что Губанов с Хромовым не в ладах?

Голубые глаза Каширина недобро потемнели:

— Дмитрий Иванович, зачем тебе это? Ты лучше вот что скажи: знал о том, что Губанов Хромова хотел сместить?

Матекин покряхтел:

— Ну знал.

— Так ты, значит, Дмитрий Иванович, заодно с Губановым, так, выходит?

— Губанов у меня лучший бригадир, Афанасий Львович, и его я в обиду не дам!

— Ах, вот оно как! — Каширин хмыкнул. — Интересный ответ, ничего не скажешь. Ну, а, — он выискал глазами среди сидящих Князева, — завсвинофермой у тебя, Дмитрий Иванович, тоже лучший из лучших?

Матекин округлил глаза:

— А завсвинофермой при чем тут?

— Князев, встаньте! — неожиданно скомандовал Каширин. — Ответьте: у вас дом свинарки обмазывали?

— Ну, мазали, — Князев недоуменно пожал плечами: — А что, запрещено?

— Это в понедельник и вторник, не так ли? — продолжил допытываться Каширин.

— Кажется, так.

— А точнее?

— В понедельник и вторник.

— В рабочее время?

Князев покосился на Матекина: дескать, говорить, как было дело, или не говорить.

— Достаточно! — упреждающе сказал Каширин. — Мне известно: все делалось с согласия Матекина. — Он посверлил глазами председателя колхоза: — Что теперь ты ответишь, Дмитрий Иванович?

Тот дрожащей рукой торопливо достал из кармана платок и, точно тампоном, промокнул им лысую голову.

У Каширина, видимо, вышло время, и он заторопился.

— У нас все, товарищи, — сказал Каширин, обращаясь к собравшимся. — Вы свободны. Да, — вспомнив, повернулся он к Матекину, — на письма эти, и особенно на сигнал старика Уханова, который жалуется, что ты его дочке выходных не даешь, — он указал взглядом на стопу бумаг, — отвечай сам, Дмитрий Иванович, как говорится, что посеял, то и пожни, но прежде прими меры. Нельзя допускать, чтоб колхозники на нас жаловались!

…Уже была вторая половина дня, вечное светило постепенно теряло высоту и силу, тускнело, и Матрена не на шутку стала беспокоиться: вдруг Каширин не приехал, пообещал, а возможности такой, чтоб заскочить в Кирпили и решить ее вопрос, не сыскал, мало ли что могло выбить из колеи, а? К ней даже закрадывалась мысль отпроситься у своей новой напарницы, рыжей и веснушчатой Лидухи, жены бригадира полеводческой бригады Губанова, но тут неожиданно на птичник примчалась Анюта.

— Ай случилось что? — испуганно уставилась на нее Матрена.

— Нет, нет, — Анюта перевела дыхание, — ничего, теть Матрена, не случилось, как раз наоборот, все нормально.

— Чего ж ты бежала тогда, как полоумная?

— От радости, теть Матрена, от радости. — Анюта раскрыла широко руки: — Теть Матрена, Матрена Савельевна, меня опять перевели к вам, мы вместе работать будем, как и раньше!

— Кто сказал?

— Сам председатель… — Анюта не успела договорить: к птичнику подкатил красный «Москвичок», матекинский. Дверца машины открылась, и из нее вышел Митяй.

— Подь сюда! — поманил он пальцем Матрену. — Ну что, добилась своего, Булавина?

— О чем ты, Дмитрий Иванович?

— Не притворяйся, не притворяйся, будто ничего не знаешь и не догадываешься. — Надо лбом промеж бровей у Митяя обозначилась складка. — Визит Каширина в наш колхоз — твоя работа?

— Моя. А что? — Матрене терять было нечего: пусть знает, как над одинокой женщиной измываться!

— Ничего… — Митяй вытер платочком лысину. — Я так и понял: он из-за тебя приезжал, потому что он говорил много и о многих, а о тебе и словом не обмолвился. Прием известный, так сказать, косвенный.

— Чего-чего? — переспросила Матрена.

— А, — отмахнулся Митяй, — тебе, Булавина, этого не понять. — На круглом лице его то загорались, то гасли радужные очажки, напоминавшие чем-то светофорные огоньки. Некоторое время он постоял молча, поиграл желваками. — Я приехал, чтоб узнать у тебя, Булавина, — заговорил он снова, — на завтра все сготовила?

Матрена уставилась удивленно на Митяя:

— Что значит — «сготовила»?

— Я интересуюсь: к мазке собралась? Ну, с людьми договорилась? Глина, солома, бочка с водой у тебя имеются?

Матрена по-прежнему ничего не понимала.

Митяй обозленно гаркнул:

— Завтра и послезавтра в колхозе выходные. Так что пользуйся случаем — мажь, только больше жаловаться не жалуйся! — Он выпалил все это, затем развернулся, сел в машину и укатил прочь.

Матрена долго еще потом находилась в оцепенении, пока вдруг не увидела Анюту и не спохватилась:

— Ты-то что тут стоишь?!

— А вы, теть Матрена, чего? — вопросом на вопрос ответила Анюта. — Домой, домой спешите. Дмитрий Иванович мне велел нынче подежурить за вас, чтоб вы своим делом занялись, личным.