В полдень, на Белых прудах - [134]

«Ах господи ты боже мой, ах, Фома, Фома!..»

Сбоку кто-то ее толкнул, но Матрена не отреагировала.

А Митяй? Как этот себя вел во время Фомкиного суда? А никак, больше отмалчивался. Он уже тогда замещал председателя колхоза, завхозил, короче. Мог бы за Фому тоже вступиться и, ему, быть может, поверили бы. А то ведь один Князев судей и уговаривал, чтоб те смягчили свой приговор, уверяя их, что он за Нечесовым вины никакой не видит. Он-то, возможно, и не видел, и другие свидетели о Фомке ничего худого не говорили, а вот судьи… Те по-своему оценили проступок мужа ее, надо думать, согласно закону и припаяли ему восемь лет — им с горы, как говорится, виднее.

Ах господи ты боже мой, Фомка, Фомка! И надо же было ему зайти тогда к Жиле! Однако, чему быть, того, наверное, не миновать, на роду, значит, написано.

На ферме в тот день заболела одна из доярок, и Фомка решил попросить жену Жилы Капитолину, чтоб та на время ее подменила — коровы, бедолаги, недоенные стоят. А дело зимой, раннее утро, на улице темь еще, хоть глаз коли, и холод сумасшедший, мороз с пронзительным ветром.

Фомка зашел во двор к Жиле, позвал хозяйку — хозяин на дежурстве, он сторож на ферме. Тишина. Фомка еще раз подал голос, мало того, подошел и в оконное стекло постучал: просыпайся, мол, Капитолина, чего тянешь. И опять никакого ответа, будто все вымерли в доме. Неуж Капитолина так крепко спит? Ну дети — ладно, а она, женщина, почему не вскакивает? И тут со стороны небольшого сарайчика ветер донес вдруг чьи-то слабые голоса. Фомка прошмыгнул туда. Дверь приоткрыта, там горит свет и кто-то разговаривает. Фомка замер — говорили Жила и Капитолина. «Быстрее, быстрее! — торопил почему-то жену Жила. — Мне на ферму еще, а скоро дойка начнется. Быс-стрей!» «Я и так спешу, не вишь, что ли?» — недовольно отозвалась Капитолина. «Тут что-то не то», — подумал Фомка и решительно распахнул дверь сарая. К изумлению своему, на полу он увидел разделенную на части телячью тушку и тотчас сообразил, чем занимались хозяин и хозяйка в этот ранний час. Жила первым спохватился: «На ферме теленок удавился… Фома Ильич, его же все равно на скотомогильник отвезут. Ну отвезут же, ей-ей!» Опомнилась и Капитолина. «Фома Ильич, Фома Ильич! — истерично закричала она, падая на колени. — Пощадите нас, детишек наших пощадите, Фома Ильич!» Фомка покосился строго на Жилу: «Это же подсудное дело, ты понимаешь или нет?» «Да, да…» — опустил голову тот. «Вот что, — пораздумав, скомандовал Фомка, — телячью тушку снесешь немедленно на ферму, понял? И чтоб было это в последний раз, все!» Жена Жилы Капитолина тут же бросилась целовать Фомкины сапоги, но тот отступил: «Перестань, Капитолина. — И уже спокойно:. — Лучше на ферму поспеши. Анаприенкову подмени, она заболела». «Бегу, бегу, Фома Ильич!» — Капитолина подскочила, как полоумная, вскинула вверх руки и помчалась, на какой-то миг забыв, наверное, обо всем на свете.

Прошло время, Фомка о случившемся уж забывал, и тут — на тебе! — нежданно-негаданно в Кирпили нагрянула с обыском районная милиция. Сначала она побыла у Жилы, в уборной обнаружила телячьи шкуры, затем заявилась и к Фоме. «Вы знали, — спросил один из ее представителей, — что Жила воровал на ферме телят?» Фомка пожал плечами: «Откуда?» «У нас есть сведения…» — и милиционер напомнил ему, как однажды утром он заходил к Жиле… ну и прочее. «Итак, вы знали, Фома Ильич?» — «Знал». Фомка понял: его тогда видели, возможно, и слышали их разговор, а коль так, молчать нет никакого резона, лучше говорить правду. «Почему же об этом, — продолжал допытываться милицейский представитель, — не доложили по инстанции? Почему нам не сообщили?» — «Я сначала думал сообщить, но затем… Как бы вам сказать? Детишек пожалел. Их у Жилы девятеро, мал мала меньше». — «Это не отговорка, Фома Ильич». — «Конечно, конечно…»

И Жилу, и Фомку тогда же и арестовали. Потом велось следствие, а вскоре состоялся суд.

Ах, Фома, Фома!.. Матрена вздохнула тяжело. Она всегда так вздыхала, когда вспоминала о своем муже.

Сбоку ее снова толкнули:

— Ты иль заговариваться стала, иль чего?

Матрена повернулась: кому это она не дает покоя?

— А-а, Ульяна, — узнала Матрена тетку Ивана Чухлова, нынешнего управляющего. И почему-то обрадовалась той: — А я думаю, ну кто меня под бок тут ширяет? А это ты, оказывается.

— Я, я, Мотя.

Ульяну Матрена уважала, с ней она работала когда-то на форме, и они тогда меж собой ладили, потом Ульяна перевелась в полевую бригаду, там, пока не ушла на пенсию, возглавляла лучшее в колхозе звено. Детей у нее нет, одна отрада — племяш, Ванька Чухлов. Было время, мучилась с ним, а теперь переродился парень — неуж его так колония перековала?

— Слышу, про мужа своего все вспоминаешь, шепчешь что-то про него, — заговорила оживленно Ульяна. — Думаю, не заболела ли девка? От беса, от беса!

— Не заболела, нет, — успокоила ее Матрена. — А что о муже вслух говорю — жалею о нем.

Ульяна понимающе кивнула:

— Любой, соображаю, жалел бы, коль близкого его человека зазря осудили. Моего Ваньку вон тоже было обидели… — Она вздохнула полной грудью: — А много еще Фомке-то твоему отбывать иль нет?