В полдень, на Белых прудах - [132]

— Вы-то как раз и при чем, Афанасий Львович.

Они помолчали.

— Ну а в колхозе как? Не ругаете ли Матекина?

— Матекина? — Матрена вмиг вспомнила, зачем пришла к Каширину. — Ругать? За что? За то, что он людям не сочувствует, обижает их? Так за это, сами понимаете, как ругать, да и… А-а! — махнула она в расстроенных чувствах.

— Постой, постой, Матрена Савельевна, — перебил ее Каширин. — Что-то я тебя плохо понимаю. — Лицо его сделалось серьезным, сосредоточенным. — А ну выкладывай, что у тебя на душе; соображаю, ты с жалобой ко мне на Матекина, угадал?

— Угадали, Афанасий Львович.

— Вот и жалуйся: рассказывай обо всем по порядку, я слушаю.

Матрена не сразу заговорила, долго искала то слово, с которого начать собиралась.

— Ваш выдвиженец, Матекин, похоже, решил меня под монастырь подвести…

В общем, Матрена ничего не утаила и передала, как ходила к своему председателю колхоза, просила у него на мазку дома людей и что тот в ответ говорил ей.

Выслушав, Каширин некоторое время посидел в раздумье, потом нажал вдруг на какую-то кнопку:

— Колхоз «Дружба»?

Из-под руки его послышалось:

— Он самый, Афанасий Львович. — Матрена сообразила, что ответ прозвучал из коробки переговорного устройства, она видела точно такую же и в кабинете Митяя.

— Это Матекин?

— Он самый, Афанасий Львович!

— Ты что зарядил, как попугай, Дмитрий Иванович: он самый, он самый…

— Простите, Афанасий Львович!

— Вот что, — Каширин прокашлялся. — У тебя как дела на силосных башнях?

— Нормально, Афанасий Львович. Идут.

— Я у тебя спрашиваю, как они идут: к концу или…

— А-а… Да, Афанасий Львович, силосные башни скоро задействованы будут.

— В срок уложитесь?

— Обязательно, Афанасий Львович!

— Ну а с техникой как, подготовились?

— Горим, Афанасий Львович!

— Ну уж не скажи, Дмитрий Иванович, у тебя как раз лучше дела складываются, нежели у других председателей, я нынче сводку просматривал. Комбайны у вас все на ходу уже.

Матекин вдруг затих, будто этим его застигли врасплох и он теперь раздумывал, что сказать в ответ.

— Ты меня слышишь, Дмитрий Иванович? — крикнул в микрофон Каширин.

— Слышу, слышу, Афанасий Львович!

— Ты что-то замолчал.

— Это, наверное, переговорное устройство барахлит, менять его пора.

— Поменяем, придет время, и не только, возможно, переговорные устройства, — многозначительно проговорил Каширин.

— Вы что имеете в виду, Афанасий Львович?

Каширин снова прокашлялся.

— Я о тебе, Дмитрий Иванович, речь веду. Ты почему людей обижаешь, какое ты имеешь право с ними так обращаться, с рядовыми колхозниками?

— Вы о чем, Афанасий Львович?

— У тебя Булавина была, птичница твоя к тебе заходила?

— Аа-а, вон вы, Афанасий Львович, о чем, теперь понимаю…

— Что ты понимаешь?

— Что она пожаловалась на меня вам, Афанасий Львович.

— А на тебя не только Булавина жаловалась!

— Кто еще, Афанасий Львович? Ну, к примеру?

— Вот что, Дмитрий Иванович, давай по-хорошему: Булавиной надо помочь, согласен?

— Согласен, Афанасий Львович. Но только после того, как закончим в колхозе все работы.

— А раньше?

— Не могу, Афанасий Львович.

— Почему?

— Вы же сами прекрасно понимаете почему, Афанасий Львович. Вы сами каждый понедельник нам об этом говорите: не теряйте время, спешите убрать все с полей, спешите с ремонтом производственных помещений, спешите… Мы ж выполняем ваши указания, Афанасий Львович. Разве это плохо?

Каширин усмехнулся, но прежде отпустил на время кнопку переговорного устройства. «Ну и линь же этот Дмитрий Иванович!» — заметил, подмигивая, Матрене.

— Ну вот что, Дмитрий Иванович, — заговорил Каширин опять в микрофон, — я тебя лично прошу освободить на выходные людей и дать Булавиной возможность помазать дом, пусть наконец женщина вздохнет облегченно…

— Не могу, Афанасий Львович!

— А ты через не могу.

— Опять же ничего не выйдет, Афанасий Львович.

— Ты, по-моему, чего-то не договариваешь, Дмитрий Иванович, я угадал?

— Угадали, Афанасий Львович! — Матекин помолчал, тяжело подышал где-то там в микрофон. — У вас есть кто-нибудь в кабинете, Афанасий Львович?

Каширин покосился на Матрену и ответил:

— Никого. А что?

— Дело вот в чем, Афанасий Львович. Я не против Булавиной, и людей можно бы освободить, но тут закавыка одна.

— Какая — говори.

Матекин опять помолчал, будто не мог решиться сказать то, о чем намерился сказать.

— Булавиной, кстати, не одной люди нужны. Ко мне приходили и заведующий свинофермой Князев, и… еще были. Булавиной навстречу пойди, значит, и остальным отказывать нельзя, так ведь? Вот и оттягиваю, когда с колхозными делами управимся. Тогда пусть… хоть всех приглашают — и мажут, и белят, и красят, и стирают, короче, это их личное, не мое. Это, во-первых. Во-вторых, Князев пригрозил: «Гляди, Дмитрий Иванович, коль Булавиной дашь людей, пеняй на себя. Я первым в райком пожалуюсь, что антигосударственным элементам ты помощь оказываешь…»

— Это с чего он взял, — перебил Матекина Каширин, — что Матрена Савельевна Булавина — антигосударственный элемент? Князев объяснил тебе, Дмитрий Иванович?

— Объяснил, объяснил, Афанасий Львович. Он сказал, что и ее муж, Фомка Нечесов, и сын, и дочь, все они отщепенцы нашего социалистического общества; Фомка, к примеру, который год уже в колонии, сын Владимир, этот тоже где-то на Севере промышляет, скорее всего на шабашке, и никакой он не инженер-геолог, ну, а за дочь Матренину и говорить нечего — девка сначала с колхоза сбежала, теперь же совсем опустилась! Все в Кирпилях говорят, что она в третий раз замуж собирается, явно ведет себя аморально…