В полдень, на Белых прудах - [115]

— Нет, ты меня любила! — настаивал Митяй.

— Что было, то быльем поросло…

День стоял солнечный, весенний. Деревья позеленели, обновились уже, казалось, еще немного — и от них привычно брызнет белым.

Митяй, говоривший перед этим строго, серьезно, вдруг поменял голос:

— Моть, а Моть, зайдем ко мне.

— Зачем?

— Поговорим, вспомним годы наши молодые…

Матрена усмехнулась (ах, лис, ах, черт блудливый!):

— Раньше следовало зазывать, когда я на все согласна была.

— А теперь?

— Теперь что, теперь уж поздно.

Митяй воровски осмотрелся по сторонам:

— Зайдем, Моть, ей-богу, не пожалеешь!

— И-эх! — тяжело выдохнула Матрена. Она, конечно, сообразила, за чем хорошим звал ее к себе Митяй. — А если я Фомке об этом, а? Каково потом тебе будет?

Митяй фыркнул в ответ недовольно:

— Сказывай. Только я ничего не предлагал тебе, поняла? Ты сама это выдумала!

Вот! Вот! В этом весь Митяй! А парень когда-то ведь нравился ей…

Матрена домой после прибежала, и вдруг захотелось взглянуть ей на себя в зеркало. Она вошла в спальню, где самодельное трюмо их стояло, отцом кое-как смастеренное, посмотрела в него и сама себе удивилась: надо же, как преобразилась — женщина в полном соку! Вон, значит, подумала, почему Митяй ее зазывал к себе, похоже, глянул на нее, и враз у него потекли слюнки… Ах, Митяй, черт лысеющий, стареет, а туда же себе!..

Фомке она ничего не рассказала, ну, что виделась с Митяем, и так далее, зачем тому оно нужно, еще в драку полезет, чтоб жену защитить, он такой!

С улицы вновь донеслись голоса Клима и Анюты. По-видимому, расходиться надумали, сообразила Матрена, пора уж, сколь можно говорить!

И верно, в дежурку вскоре вскочила Анюта.

— Уфф! Что-то в нынешнем году холодать стало рано, — дрожа всем телом, заметила она. — Прошлой осенью я по ночам в легком платьице свиданничала, а теперь и в фуфайке не согреешься.

Вот-вот, подумала о своем Матрена, а Митяй с мазкой все на потом откладывает, на позднюю осень — тепло, мол, не менее месяца еще продержится. Как сказать. Вот возьмут и зарядят дожди, а там и холода придут, не за горами — ох и весело будет! «Слезы людские, о слезы людские, льетесь вы ранней и поздней порой…» Как там еще? «Льетесь безвестные, льетесь незримые, неистощимые, неисчислимые, льетесь, как льются струи дождевые, в осень глухую, порою ночной». Да-а, польет, польет она слезки, коль не по ее выйдет.

— Вот что, Анюта, — Матрена поднялась со стула, — я прошу тебя подежурить нынче за меня. Не откажешь?

Девчонка недоумевающе вытаращилась:

— Так мы же, это самое, сменяемся, теть Матрена?

— Сменяемся, твоя правда. Да только я, глупая, Надежду Краснову согласилась подменить, ей к дружке на свадьбу. А оно вот как обернулось… Ну-у, подежуришь?

— Теть Матрена, Матрена Савельевна, конечно же, о чем речь!

— Вот и спасибо тебе, дочечка, что не отказала и вошла в положение мое. — Матрена подошла и погладила Анюту по голове: — Славненькая ты у меня, честное слово. Кабы знала, как я тебя люблю! Ты мне все равно что дочь родная! Я, признаться, наверное, и к Светланке своей таких чувств не испытываю, как к тебе, веришь?

Анюта ничего не ответила, только глазами показала — она верит. Еще бы!

Глава третья

Зинуля рассказала всем, у кого вчера она была в гостях — у самого Каширина, председателя райисполкома!

— Ой-й, девочки, — говорила она возбужденно, — какой дом у них, как они живут хорошо! И ладно — любят друг дружку! О такой жизни в кино только показывают.

Самая страшная в комнате, Алевтина, долгообразная, несимпатичная деваха, язвительно скривила губы:

— Надо же, она нам Америку открыла! Естественно, коль начальник большой, и живет славно, не ровня нам, пешкам.

— И неправда, и неправда, — не согласилась с той Зинуля, — Афанасий Львович Каширин — человек простой, не хапуга какой-нибудь. И жена у него женщина милая.

Но Алевтина, по-видимому, уступать не собиралась:

— Все они хороши, когда спят зубами к стенке…

— Ну ладно, ладно тебе, — одернула подругу белобрысая Катенька, видя, что Зинуля, доказывая, вот-вот заплачет, — не дразни девчонку.

— А чего ж она — фи-фи-фи, фа-фа-фа, — буркнула недовольно Алевтина. — Знаем мы их, начальников всех этих. Все они к одному стремятся — к наживе!

— Э-эх, — покачала головой Катенька, — когда в голове не хватает, в ином месте уже не займешь, — и повернулась к Зинуле: — Не трогай ее, не замай, скандальная она больно.

Зинуля благодарно посмотрела на девушку — все же есть на свете хорошие люди, есть!

В комнате они сейчас находились втроем — четвертая ушла на свидание, совсем юная, но по части любви уже битая — Валентина Григорьевна, только так и звали ее, и сама она того требовала. Подчеркивала: больше уважения.

Внешне девушки жили как будто дружно, однако иногда все же ссоры у них возникали, нельзя сказать, что решалось что-то важное, больше разногласий было по пустякам, как вот в данном эпизоде с Зинулей и Алевтиной.

Катенька и Алевтина из одного села, вместе ходили в школу. Хотя последняя и на год старше первой, Катенька все же более рассудительная и степенная, Алевтина же — огонь-девка, палец ей в рот не клади.

Зинуля больше придерживалась Катеньки. Хоть они и живут вместе недавно, а уже породнились. И Катенька к ней по-доброму, защищает все от Алевтины, да и вообще опекает.