В полдень, на Белых прудах - [113]

— Это кто ж тут нас разбулгачил, а? Это ты, Клим? Я же тебе когда велела прийти? Вечером, правильно? А ты когда пришел?

— Извини, Нют, не мог, — поспешил объясниться Бабин. — В лесу застопорились. Я же сказывал тебе: там грязь сейчас непролазная. Честное слово, едва выползли, веришь?

— Верю, верю, — снисходительно проговорила Анюта.

Матрена посмотрела на молодых: в самый раз ей уходить.

— Пошла я. — У двери остановилась: — Помни, Клим, уговор дороже денег.

Тот кивнул: не волнуйтесь, мол, все будет сделано, он слов на ветер не бросает.

В дежурке Матрена присела на кровать. Вот и славненько, подумала, утром они завезут на птичник зерно и травяную витаминную муку и будут с кормом, глядишь, недельку-другую поживут вольготно, без забот. А потом видно будет. Все должно идти своим чередом. Что до завтрашнего дежурства, то и с этим она уладит. Для себя Матрена уже решила — попросит Анюту. Девчонка хоть и устала, но не откажет. Да и сколько побыть ей придется — полдня, не больше, пока, значит, она съездит к Каширину и уговорит его, чтоб тот повлиял на Митяя, на черта этого лысого, — пусть тот высвободит ей на мазку дома людей, пусть не ломается, как девчонка.

3

Глаза у Матрены невольно смыкались. Чтоб не уснуть, она принялась даже читать какую-то истрепанную, без названия книжку, однако это положения не спасло. Устала, что и говорить. Набегалась, намытарилась за день, как ломовая лошадь.

С улицы послышались голоса Клима и Анюты. Они сначала о чем-то тихонько переговаривались, потом резко и звонко рассмеялись. Хватает же у них сил и энергии стоять вот так по ночам, подумалось Матрене, что значит — молодость! И само собой тотчас вспомнились своя жизнь, девичество.

Матрена у родителей одна-одинешенька. Часто говорят: единый ребенок в семье — баловень. О ней такого не скажешь. С малых лет она, почитай, в суете и неустроенности. И когда матушка с отцом еще живы были, и позже, когда самостоятельность обрела, мало, ох мало на ее долю хорошего выпадало, такого, от чего у людей глаза счастьем горят, голова кругом ходит! Но винить некого. Кто, спрашивается, за то ответчик, что матушка ее, Прасковья Афанасьевна, уже в тридцать семь свои успела тяжело захворать, да так, что лишь чахла после, а не жила? Кто? Савелий, отец, этот был покрепче, и протянул естественно, подольше, но и он положенного срока не прожил — с тремя осколками, какими наградила его война, так и ушел в могилу. Опять же, кто повинен? Да никто. Просто жизни велено так распорядиться, кому что на роду.

Если и было, о чем вспомнить Матрене, — о девичестве. Вот уж по-настоящему славное времечко — чистое, безгрешное! «Девки, девки, он вчера глядел на меня весь вечер!» — «Кто? Кто глядел-то на тебя, Матрена?» — «Митяй, кто же еще!» — «Матекин, что ли?» — «Он самый, девки. Глаз, бедняжка, с меня не сводил!» — «А прок? Прок-то какой? И вообще, что ты нашла в нем хорошего? Обыкновенный…» — «Не скажите, он славный!»; «Девки, девки! А Фома-то, Фома, черт этакий, чего вытворяет: не дам, говорит, тебе гулять с Матекиным, сам с тобой буду гулять! Многого он хочет, Фома! Он, конечно, парень ничего, симпатичный, но Митяй все же более мне по душе, ей-богу, девки!..»

Ах, как давно это было! Но было ведь! Было!

Матрена ждала Митяя, думала: ну еще денечек-другой, и тот насмелится, соберется с духом, подойдет и скажет: «Люблю тебя, Мотя, ох как люблю! Выходи за меня замуж, не пожалеешь». Что бы она ответила на это? А просто подошла бы к нему, прижалась к его груди: «Миленький ты мой, родной, как ждала тебя, кто бы знал!» И добавила бы: согласна она, на все согласна — и замуж за него, и вообще хоть на край света, лишь бы рядышком с ним.

Но Митяй не подходил почему-то.

Неуж не люба она ему, свернувшись на постели калачиком, думала по ночам Матрена, так чего ж тогда он глаз с нее не сводит, чего бегает по пятам?

Однажды повезло ей — она переговорила с Митяем. Тогда уж Матрена на птичнике работала. Митяй же подвозил иногда им корм, он был ездовым. Встретились они, а о чем речь вести, не знают, ну впрямь два телеграфных столба.

— Отходы ты где брал, на складе? — первой пришла в себя Матрена.

— На скла-аде, — протянул растерянно Митяй.

Лицо у него круглое и всегда матово-желтое, а тут вдруг изменилось, точно на него радуга сплошная нашла; он как бы даже и в росте потерял, из солидного здорового парня враз превратился в худого, потертого жизнью мужика.

Матрена искоса взглянула на Митяя и тотчас вспомнила советы подруг: «Ты, Мотька, сама к нему льни, сама ему душу открывай, потому как тебе от него ничегошеньки не добиться; тюха-матюха он». Как же самой-то ей первой открываться? У него, у парня, смелости нет, а откуда ой у нее взяться, у девчонки? Что же делать?

— Тебе их Скупой отпускал, — постепенно оживлялась Матрена, — отходы, я имею в виду, Скупой?

— Точно, Скупой. — Митяй тоже вроде бы приходил в норму. — А ты откуда знаешь?

Матрена усмехнулась:

— А кто мог еще тебе отпускать?

— А-а… Фу ты! — спохватился Митяй, сообразив, что вопрос задал неуместный.

Они помолчали.

Митяй:

— А я гулять с тобой желаю! — вдруг ни с того ни с сего. Вот это да! Наверняка в лесу зверь какой-то издох.