В полдень, на Белых прудах - [11]

Пенсия у тетки Ульяны мизерная — двадцать восемь рублей. Правда, два года назад увеличили на четыре рубля, и она облегченно вздохнула: заметно легче, подчеркивала, стало жить. Ванька, узнав о том, усмехнулся, но про себя подумал: для старой женщины каждая копейка — рубль. Чего там, дел у сельской хозяйки, требующих денежного вклада, — ого-го, успевай зарабатывать. К примеру, дрова и уголь приобрети, огород осенью вспаши, сена, коль сама накосить не можешь, купи… Э-э, всего не перечислить. Словом, живется непросто крестьянке, а особенно, у которой ни мужа и ни детей, которая одна-одинешенька.

— К нам приходил кто-то или мне показалось? — Ванька посмотрел на тетку Ульяну.

— Зинуля-Горемычка прибегала. Балованная она стала. Я посуду мою, — принялась рассказывать тетка Ульяна, — со стола убираю, а она из-за моей спины: гыр-р. Напугала меня. От беса, от беса!

— А то и гляжу, мелькнуло что-то.

Тетка Ульяна заметила оставшуюся дощечку, приблизилась, нагнулась и подняла ее.

— У Зинули нынче день рождения. Нарядная прискакивала. Отец, говорила, по этому случаю ей подарил платье.

— Платье?

— Платье.

— В горошек?

— Ага.

Ванька помолчал. Ему в эту минуту припомнилась Катерина. Та, между прочим, тоже носила платья в горошек, будто их для нее специально шили. Платья были красивые, разных цветов.

— Я чего уточнил. Думаю, не показалось ли? Кстати, — вспомнил вдруг Ванька, — а как мать Зинули, Евдокия, жива еще?

— Жива. — Тетка Ульяна покачала головой: — Но то разве жизнь — мука одна. Вот уж действительно: одному мед, а другому лапша прокисшая.

— Не повезло женщине, — согласился Ванька. — Ну а Игнат все еще в кузне?

— А где ему быть? — Тетка Ульяна не спеша прошла к куче и бросила на нее дощечку. — Игната если не станет — колхозу придется туго, — заметила она, возвращаясь.

— Отчего?

— А найди такого кузнеца, как Игнат. Днем с огнем не сыщешь. Сколь уж лет он у наковальни?

Ванька было начал припоминать, но тут же и бросил это занятие — бесполезно. Ваньки еще не было на свете, а тот уж вызванивал молотком.

Об Игнате Перевалове во все времена шла слава как о мастеровом человеке. Выковать рессору, подкову или же подковать лошадь, ну и прочие дела подобного рода — все это для него не составляло никакого труда, обычная пустяковая работа. Игнат удивлял другим — он из бесформенной железяки сотворил иногда такое чудо, что люди ахали от изумления. Особенно хорошо у Игната получались старинные фонари, он ковал их со всевозможными вензелями. Сколько Игнат понаделал фонарей — ого-го! И в городе, и в районе украшают парки. Все знают — это работа кирпилинского кузнеца.

Игнат был и человек ничего, справедливый, сам никого не обижал и других в обиду не давал. Но с характером.

Как-то у него с председателем колхоза вышла стычка. Он пришел в правление поговорить об обновлении в их кузнице горна. Ну сколько, спрашивается, можно работать со старым, мехи уже все на дырах, качнет ими, а оттуда сипит да пыль сеется. Игнат дождался очереди на прием, затем вошел и остановился у порога. Председатель отчего-то был тогда злой, что-то, видимо, у него шло не так. Он даже не предложил кузнецу сесть.

«Ну чего тебе?» — рявкнул.

Игнат помялся, помялся, наверное, почувствовал недоброе состояние председателя и потому не решался начинать разговор.

«Вот поговорить пришел», — осмелился наконец и хотел было дальше продолжать, но тот не дал ему.

«Говорят знаешь где? В райкоме. А у нас работают!» — и вышел из-за стола — ему куда-то ехать пора, так что все, балачки окончены.

Игната заело. Ах, так, подумал он, хорошо, и прямо из правления покатил в Разбавино, в райком партии.

Председателя колхоза потом слушали на бюро райкома. Легко, надо заметить, отделался — выговором. На бюро он оправдывался: погорячился, и вообще, ляпнул, не подумав, откуда знал, что кузнец сразу в райком побежит. Односельчане, прослышав о том, Игната поддержали: молодец, что председателя проучил, ему такое полезно, уж больно зазнался он…

После обеда к Чухловым заявился дед Матвей, живший напротив. В молодости он ездил много по стране, вербовался на разные работы, а когда годы поклонили к старости, вернулся в родные края. Сколько ни ходи, сколько ни раскатывай, говорил дед Матвей односельчанам, а ближе места, где родился и вырос, нет на свете. Но в колхоз не пошел, определился в ближайший совхоз — вырабатывал производственный стаж для пенсии, туда и ходил все время, а когда было чем, ездил.

— Кхе-кхе, — прокашлял дед Матвей и прищуренно посмотрел на соседку: — Гляжу, кто-то ходит во дворе. Интересуюсь: кто? А то, оказывается, твой племяш. С возвращеньицем тебя, Ванюх!

Ванька смущенно улыбнулся:

— Спасибо, Матвей Егорович. — И чтоб не молчать, поинтересовался: — Ну как вы тут, ничего?

— Кхе-кхе. Живем — хлеб-кашу жуем. А коль серьезно, не жалуемся.

— Еще бы! — поддела тетка Ульяна. — Медовухи-то по сколь за день выпиваешь?

Дед Матвей покосился на тетку Ульяну:

— Наговор это! Сущий наговор!

— От бес! От бес! Да какой же наговор, когда правда это. Что, колет глаза? — тетка Ульяна торжествовала.

Дед Матвей отмахнулся:

— А, ну тебя, — и обратился к Ваньке: — Давно прибыл?