В поисках пути - [9]

И, наклонившись к подавленному Красильникову, Бухталов проговорил таким громким шепотом, что его было слышно в коридоре:

— Вот оно как получается, дорогой Алексей Степаныч, когда личные отношения вмешиваются в производственную программу. Невинные люди страдают, наш трудовой рабочий класс, понятно?

Красильников в бешенстве хватил кулаком по столу.

— Я не позволю! — кричал он, бледный от негодования. — Никому не позволю… Мордой об стол! Слышишь, мордой!..

Бухталов тоже поднялся. Глаза его горели, он наслаждался.

— Кричи! — сказал он. — Бей в морду людей, которые искренне тебе… Одно спрошу: неужели самого себя не стыдишься?

Красильников чуть ли но бегом кинулся к двери. Бухталов крикнул вслед:

— Ладно, я в тебя верю, что не совсем совесть потерял! Придешь извиниться за грубость…

9

Прохоров, не спрашивая, догадался, чем кончился разговор с Бухталовым.

— Что собираешься делать? — спросил он хмуро.

— Остается одно: просить вмешательства Пинегина.

Прохоров пододвинул телефон:

— Звони. Другого выхода нет.

У Пинегина шло совещание, диспетчер не дал его кабинета. Красильников попросил соединить, как станет возможно. Прохоров просматривал и подписывал бумаги. Красильников закрыл глаза, отвернулся от Прохорова. Бешенство еще не утихло в нем, он корчился от омерзения, вспоминая отвратительный разговор с бухгалтером. Итак, свершилось. Ему нанесли непредвиденный и тяжкий удар. Под невысказываемое — Бухталов не в счет, — но общее осуждение подвели финансовую базу, оно стало из морального материальным. В чем его подозревали раньше? В том, что он по личным мотивам порочит работу цеха. В чем его обвинят теперь? Совсем в другом: что семейные его неурядицы лишают людей заслуженного заработка. Почему должны дети Лахутина страдать от того, что Красильникова не любят женщины? Жены печевых и кочегаров будут в чем-то отказывать себе, ибо Красильников стал противен своей жене. Как это можно вытерпеть? Как с этим примириться? Это не так, он-то знает, что это не так, он готов кричать, что это не так, на любом перекрестке, вдалбливать каждому встречному и поперечному… «Кричи, кричи, — сказал Бухталов, такие знают, что говорят, — криком ничего не докажешь…»

Телефон зазвонил. Красильников поспешно поднял трубку. Пннегин недовольно сказал ему:

— Чего там у вас, Алексей Степанович? По сводке перелома пока нет. Вы об этом?

— Перелома нет, — подтвердил Красильников. — Пока работаем в брак. Я именно об этом.

Он рассказал о столкновении с Бухталовым, попросил заступничества. Пинегин сказал еще недовольней:

— Ладно, разберусь. Рабочий класс обижать не будем. А вас попрошу взяться за испытания посерьезней. Хватит, хватит с нас брака.

Красильников, положив трубку, молча глядел на телефон, словно ожидая нового звонка. Он вдруг так устал, что не в силах был ни порадоваться за рабочих, которым выпишут зарплату без ущемлений, ни расстроиться от нагоняя. Даже вставать со стула не хотелось.

Прохоров сказал негромко:

— Ну как, не понравилась старику твоя перестройка?.

Красильников принужденно улыбнулся:

— А мне, думаешь, нравится? Во всяком случае, за рабочих он заступится. Выпишем в этом месяце среднюю зарплату прошлых месяцев. Нареканий не будет.

Прохоров по-прежнему возился с бумагами. Красильникову показалось, что он потерял интерес к разговору. Но, расправившись с кипой накладных и докладных, он сухо предупредил:

— Будут нарекания. Ты думаешь, рабочих интересует одна зарплата? Ты живешь своими испытаниями и усовершенствованиями, а они — получкой? Поверь, позорная кличка «бракодел» для каждого из них страшнее вычетов. Снова говорю тебе: соблюдай осторожность. Не надо непродуманных опытов, у нас цех, а не исследовательская лаборатория.

Красильников прошел в цех, постоял у топки. Он расспрашивал рабочих, как дела, ему рассказывали о неполадках, о том, как их исправить. Точно такие же разговоры вел он вчера и позавчера, внешне ничего не изменилось. Нет, все было по-иному, он безошибочно угадывал перемену. Рабочие уже знали, что за неуспех испытаний взыщут с них. Они разговаривали вежливо и недружелюбно. Раньше они не верили в него. Сейчас его не уважали. Они не могли его оправдать. Он втягивал посторонних в свои интимные дела. Случись подобная семейная неудача с любым из них, они постарались бы сжаться, скрыть от чужих глаз, как все в тебе потрясено… Ты же вывернул себя наизнанку, полез в цех ссориться с соперником… И он не мог разубедить их, не мог ничего опровергнуть. Невысказанные мысли обсуждению не подлежат.

К угрюмому Красильникову подошел Лахутин.

— Сегодня ты вроде размахиваешься покороче? — заметил он.

— Покороче, — мрачно подтвердил Красильников. — Со всех сторон одно у вас слышу: не надо, не надо рисковать. Может, хотя теперь чертова, печь смилостивится над нами.

Лахутин поднял вверх голову. Вершина печи исчезала в беловатом тумане. Газ выбивался из окон и щелей, просачивался сквозь кирпич. Глухо рычал вентилятор, тонко пело дутье, влажно шипел спекавшийся на верхних подах порошок. Печь шла грузно, как конь, придавленный непосильной ношей.

Лахутин покачал головой:

— Не смилостивится, Алексей. Чем-то мы с тобой обидели печку. Нет у нее настроения на хорошую работу, ну нету!.. А насчет «не надо» напрасно ты… Думаешь, не видим, как ты ее прощупываешь, и с той и с этой стороны заходишь. Всех интересует, что получится.