В поисках прошлого - [28]

Ландшафт вокруг дома не имел ничего общего с тем, что хранился в моей памяти. Реальное положение вещей было искаженным вариантом моих детских снов, который теперь принимал должный вид: ярко-зеленая трава, серые скалы, красновато-бурые холмы. Раньше у меня перед глазами всегда вставала четкая картина, на которой выделялись отдельные дома — потому что их было немного. Теперь же дома были рассыпаны по всем окрестностям, закрывая привычные ориентиры. То, что я помнил, было простой, почти абстрактной картиной, выражением истинной красоты, но почти пустое, за исключением трех или четырех домов, которые казались мне, ребенку, такими величественными, что я и не думал о возможности их не заметить. Теперь их либо уже не существовало, либо они затерялись среди ярких новых домиков, разбросанных в полном беспорядке, словно горсть камешков.

Я даже решил было, что воспринимаю все так потому, что пришел на Трианак со стороны материка. Даже после того, как я обследовал каждый дюйм окрестностей, без конца топая по собственным следам взад и вперед вдоль береговой линии и по всем переулкам в поисках знакомых мест и видов, картина так и не складывалась. Понаставили заборов, понасадили живых изгородей, понатыкали болотных дубов, обозначающих границы новых владений. Очертания побережья не были уже столь же четкими и ясными, но, вполне вероятно, они такими никогда не были. Горы на горизонте, когда их было видно сквозь туман или хлещущие потоки дождя, были ниже и вовсе не такими впечатляющими, какими я их помнил. Я все искал что-то огромное — и не находил. В своих снах я видел, как брожу вместе с Трапом по знакомым местам, но, когда я просыпался, ощущение, что я принадлежу этим местам, испарялось, и я чувствовал себя посторонним, чужаком в краю, где надеялся найти убежище.

Река тоже выглядела совершенно по-другому. Я-то всегда рисовал себе картину, как скольжу по поверхности, опустив лицо в сверкающую воду. Не было больше сверкающей поверхности — да и была ли она когда-либо? Погода менялась каждый день: сильный ветер с моря усиливался, доходя до настоящего шторма, — это единственное, что я видел, бродя взад и вперед по дорогам и по берегу, пока окончательно не заблудился.

Я не мог заставить себя вернуться в Пэссидж-Саут, а о возвращении в Данкреа даже не думал. И все больше впадал в отчаяние. Большую часть времени у меня, кажется, отнимали жалкие заботы о том, чтобы как-нибудь продержаться. Я все позже и позже ложился спать в эту старую, пропахшую плесенью кровать, а вставал только тогда, когда начинало невыносимо бурчать в животе. Голод преследовал меня все время; голод и сырость. Одежда отсырела, и мне стало казаться, будто я превратился в улитку и тащу этот насквозь промокший коттедж на спине как свой домик. Запах плесени все время стоял в ноздрях, словно нос был забит гниющим сыром. Мозги как-то размягчились — мне потребовалось целых четыре дня, чтобы додуматься до простой мысли переместить свои поиски дальше от реки. Но как только это пришло мне в голову, я понял, что нашел единственный способ, который имеет смысл пустить в дело.

Когда я был ребенком, все время торчал на разных судах, то на одной яхте или лодке, то на другой, пересекая устье реки в ту или другую сторону. Иногда это была яхта отца «Азурра», но чаще я бывал со стариком. Кресси никогда не интересовали лодки. Что она любила, так это смотреть на реку, жить и гулять рядом с ней. Но, как и полагается настоящей деревенской жительнице, сама держалась от воды подальше. Никогда не плавала и терпеть не могла яхты. Я отчего-то знал, что мамой руководила не просто боязнь моря, а в большей степени страх за отца. Я тоже не любил бывать у него на яхте. Только в те часы и дни, когда он болтался в море и не мешался у нас под ногами, мы были по-настоящему счастливы и свободны. Может, я и сам внес вклад в такое положение дел? Не считая того, что я каждый день опускался на колени возле своей постели и молился, чтобы мой ужасный отец оставил нас в покое. Навсегда. Аминь.

Пока я пребывал в полном одиночестве в коттедже Спейна, это соображение все время тревожило меня, нарушая привычный ход мыслей. До сегодня я был уверен, что мои несчастья были результатом размолвок между родителями. Они избегали друг друга, и это беспокоило меня, я вообще не мог припомнить, когда оба улыбались или были счастливы вместе. Сохранились смутные воспоминания о том, когда начались побои, потому что тогда мало что проникало в мой замкнутый мир, лишенный звуков; но я чертовски точно помнил, что, когда они начались, Корибин наполнился страхом, который — я в этом был совершенно уверен — можно было увидеть, почувствовать и даже потрогать. Кресси, должно быть, тоже это чувствовала, потому что ближе к концу нашего там пребывания мы всегда, когда вдвоем входили в дом, останавливались в холле, взявшись за руки, и нюхали воздух — совсем как наш пес Финнеган. Затаив дыхание, ожидая очередного взрыва ярости и побоев. Если бы мама знала, как хорошо я все это помню, как много я знаю о нас, семействе Суини, она бы, наверное, умерла от разрыва сердца.