В Петербурге летом жить можно… - [8]

Сейчас мне кажется, что страсть отца к собиранию библиотеки, которая овладела им после войны, питалась тайной мечтой, что эти книги пригодятся мне. Так оно и случилось. Когда я научился читать, наша библиотека насчитывала уже несколько тысяч томов. Мама только после хрущевской реформы узнала, что на книги отец заначивал из каждой получки двести рублей. Ей это было непонятно, она плакала. Мы и действительно жили от получки до получки, часто одалживая у соседей такую именно сумму.

Отец определенно работал на будущее. Иногда я заставал его с той или иной книгой из нового собрания сочинений, но запойным читателем он, конечно, не был. Я же учился уже в университете, и заговаривать со мной о литературе он не решался. Можно было бы поменяться местами, и мне рассказывать ему о тех замечательных стариках и юношах, которых он когда-то привел к нам в дом. Но мне и в голову это не приходило. Так и получилось, что я стал читателем библиотеки, а отец рядом с этой библиотекой жил, как, бывает, люди живут рядом с морем. И был счастлив, наблюдая, как я быстро осваиваюсь в его наследстве.

* * *

Только один раз я видел отца по-настоящему плачущим, навзрыд. Это случилось в день свадьбы моего старшего брата. Мне было одиннадцать лет.

Я в этот день заболел корью. К тому же кто-то из гостей налил мне то ли по ошибке, то ли шутя вместо лимонада стопку водки. К ночи меня сняли из-под потолка с матрасов, которые горой были сложены в коридоре, и отнесли пьяного, с температурой сорок в комнату. Я был в горячечном бреду и поэтому воспринимал все особенно отчетливо и ярко.

Гости разошлись. Мать стелила постель для новобрачных. В это время вошел брат и сказал, что они с женой сняли комнату и уже вызвали машину. Мама громко и обиженно стала возмущаться и плакать. Помню, несколько раз она сказала: «Не по-людски». Вообще я заметил, что это выражение заменяло тогда для многих все разом христианские заповеди. Отец молча расцеловался с сыном и невесткой, потом посреди ночи принялся растапливать печь и тут только, глядя бессмысленно в огонь, разрыдался.

В тот день я впервые не столько осознал смысл слова «горе», сколько почувствовал его физически. В нем не было плотности и не было света. Оно напоминало темное ущелье, в которое ты уже оступился. Такие ущелья и этот полет мне были знакомы подробно, по снам. Теперь случилось то же самое, но не во сне, и не с одним мной. Брат в это время ехал в машине с молодой женой.

Со своим патриархальным сознанием родители так и не прижились в городе Ленина. Большого дома, в котором сотрудничало бы сразу несколько поколений, не получалось. Может быть, игра в лото на коммунальной кухне немного напоминала деревенские посиделки. Были правильные, многолюдные застолья, которые собирались по любому празднику. Всегда у нас. Подолгу, бывало, заживались у нас родственники и фронтовые друзья отца, потом друзья братьев. Это было хорошо, «по-людски». Я, правда, и университет закончил на диване, в проходной комнате. Вспоминаю об этом без всякой обиды. Мне самому такой быт нравился.

Не помню, чтобы мы ходили с отцом в зоопарк, в театр или в музей. В кино, да, несколько раз. Смотрели довоенные ленты, «Тарзана», потом советские комедии. Это было еще время комедий. Зато много часов проводил я в его столярной мастерской, которую отец устроил в сарае. Сам смастерил верстак и сделал инструменты. Помню удивительной красоты фуганок из дуба, бука (или граба) и вишни. Может быть, в породах деревьев ошибаюсь, но впечатление красоты осталось.

Он любил и умел делать все. Делал красиво, остроумно и прочно. Когда я учился в младших классах, все школьные пособия для класса делал мой отец. Здесь была, конечно, не одна только любовь к искусству, но желание устроить режим благоприятствования для меня, который пропускал иногда из-за болезни по полгода. Это получилось. Мы подружились с моей первой учительницей Варварой Михайловной, летом она брала меня с собой в лагерь.

Я, разумеется, нисколько этого его участия в моей жизни не ценил. Разве он мог поступать иначе? Его поведение казалось мне безвариантным. В каком-то смысле так оно и было. У любви и доброты вариантов нет.

Неблагодарность детей не имеет возрастного предела. Чувство вины, признательности и любви приходит с запланированным опозданием, после того, как самого предмета любви уже не стало.

Теперь-то я понимаю, что все эти годы был под бдительным и умным присмотром отца. Он создавал для меня среду обитания, которая помогала мне заниматься тем, чем я хотел. Еда и одежда, само собой. Но когда я поступил на вечерний факультет филфака и каждые полгода должен был приносить справки с места работы, отец регулярно снабжал меня этим справками, пользуясь тем, что многие его подчиненные по фронту стали к тому времени большими начальниками. Благодаря этому я мог днем ходить на лекции и семинары психологиче ского факультета, слушал, хоть и не регулярно, Ананьева, Веккера, Кона, ходил на семинары Палея и, можно сказать, получил за те же годы второе образование.

Однажды отец принес в дом роскошный альбом «Пушкинский Петербург». Как-то ведь вычислил эту книгу для меня! По моим глазам сразу понял, что вычислил правильно. Но на всякий случай спросил: «Тебе очень нужна эта книга?» Альбом стоил 25 рублей, примерно четыре-пять дней семейной жизни, а то и неделя. Он до сих пор стоит у меня на почетном месте в круглом угловом шкафу.