В паутине - [45]

Роджер смотрел на ее стриженную, светящуюся золотисто-каштановым головку. На красивые черные брови. На бархатистые глаза под пышными ресницами. И на эту ямочку, что как раз рядом с милым алым ротиком. На нежно-розовую шею над золотистым платьем. Она как апрель, застенчива, мила и своенравна, эта маленькая Гей. Как не полюбить ее? В ней все твердит: «Приди и полюби меня». Как мягок, нежен ее голос, один из немногих женских голосов, которые он слушал с удовольствием. Он был очень критичен относительно женских голосов, очень чувствителен к ним. Ничто не ранило его более неприятного голоса, даже некрасивость лица.

В ее руке хранился дар для него, открой она ладонь и отдай ему. Он потерял надежду, что такое когда-нибудь произойдет. Он знал, что под этими ресницами кроется мечта не о нем. Он прекрасно знал, что она ждет другого, в сравнении с кем, он, Роджер, был просто тенью и куклой. Внезапно он осознал, что ему уже тридцать два против восемнадцати Гей.

Почему, черт побери, он должен был полюбить Гей, когда вокруг дюжины девушек, которые с радостью, он точно знал это, кинулись бы к нему? Но случилось то, что случилось. Он любил ее. И хотел, чтобы она была счастлива. Он был рад, что в мире хоть кто-то мог быть счастлив, и этот человек — Гей. Только бы этот парень Гибсон сделал ее счастливой!

— Старая калитка все еще здесь. Думал, твоя мать хотела убрать ее.

— Я ей не позволила, — ответила Гей. — Это моя калитка. Я люблю ее.

— Я вообще люблю калитки, — с улыбкой сказал Роджер. — Калитка — это соблазн, обещание. За нею может ожидать что-то чудесное, и путь туда не закрыт. Калитка — это тайна, символ. Что бы мы обнаружили, ты и я, Гей, если бы открыли ее и вышли?

— Маленькую зеленую поляну белых фиалок на закате, — засмеялась Гей. — Но мы не пойдем, Роджер, на траве роса, и я испорчу новые туфли.

Она смотрела на него, смеясь, лишь мгновение, но как раз в это мгновение из-за поворота выехала машина Ноэля, и она пропустила ее. Когда Гей вернулась в дом, оставив Роджера у так и не открытой калитки, то обнаружила, что Ноэль сидит на ступеньках рядом с Нэн. Они не встречались прежде, но казалось, знали друг друга всю жизнь. Нэн смотрела на Ноэля тем взглядом, от какого мгновенно таял любой мужчина, но никоим образом не женщина. Гей ощутила странный холодок, пробежавший по спине.

— Я только что спрашивала Ноэля, не завивает ли он волосы щипцами, — сказала Нэн своим лениво-наглым тоном.

Гей позабыла о своих содроганиях и прочих неприятностях, когда оказалась на танцах. Ноэль говорил ей чудесные слова, и все вокруг стало чудесным, а когда в разгар веселья они удалились в тенистый уголок балкона, ее чаша наполнилась до краев. Потому что Ноэль шепотом задал ей вопрос, а она, улыбаясь, краснея, с комом в горле, глядя ему в глаза, прошептала ответ. Теперь они больше не были «почти» помолвлены.

Остаток вечера Гей парила — или ей казалось, что парила — в розовом тумане столь редкой и изысканной природы, что трудно назвать его простым словом счастье. По пути домой они оставили Нэн в Соснах и поехали вместе в Майский Лес. Им было трудно расстаться. Какое счастье, что они вновь скоро встретятся. Они стояли на повороте тропы под большой поздно расцветшей яблоней, среди мягких теней дрожащей в лунном свете листвы. Ночь, полная тайн и чудес — никогда не было, не могло быть такой ночи прежде. Сколько влюбленных стояли здесь вот так, сколько клятв шептали в лунном свете, думала Гей, отдавая Ноэлю губы, алые, как сама роза любви. Старое дерево вдруг качнуло над ними ветвями, словно благословляя. Как много любящих стояло под ним, как много поцелуев оно видело. Многие из этих целующих губ ныне стали пеплом. Но каждую весну чудо любви вновь и вновь возрождалось.

Вернувшись домой, Гей разделась при лунном свете. Она рассыпала лепестки белых июньских роз, что хранились в голубом кувшине на столе. Отец подарил ей этот кувшин, когда она была ребенком, и наказал бросать в него по пригоршне розовых лепестков за каждый счастливый день в ее жизни. Теперь кувшин был почти полон. Осталось место лишь для одной пригоршни. Гей улыбнулась. Она добавит ее в день свадьбы и запечатает кувшин навсегда, как символ своего девичества.

И, конечно же, она не могла спать. Было бы жаль упустить эти часы, заснув. Лучше лежать, думая о Ноэле. Даже чуть-чуть планируя свою свадьбу. Она будет осенью. Свадебное платье — атласное, бледно-розовое, как ее кожа… «Твоя кожа, словно лепестки белых нарциссов», — сказал ей Ноэль… переливающиеся шелковые чулки… кружева, как морская пена… одно из тех тонких платиновых обручальных колец… прелестная миссис Ноэль Гибсон… одна из самых очаровательных невест сезона… маленький дом где-нибудь… возможно, один из тех красивых новых бунгало, с желтыми занавесками, будто солнечный свет в окнах, и желтыми тарелками, как круги солнечного света на столе. И Ноэль напротив.

«Моя любимая малышка». Она слышала сейчас, как он сказал это, стоя под яблоней и глядя в бездонные колодца ее глаз, — такими они были в тот миг. Как удивительно и невероятно, что в огромном мире среди всех прекрасных девушек, из которых он мог выбирать, он выбрал именно ее. Она вдруг вспомнила предостережение Лунного человека: «Не будь слишком счастливой». Бедный старый безумный Лунный человек. Разве можно быть слишком счастливым? Разве Бог не любит счастливых людей? Ведь люди созданы для счастья.